Рождественские рассказы русских писателей
Шрифт:
– Да как не вздыхать, милый человек, – отвечает она. – Весь день работаешь, и нет тебе удовольствия.
– А муж у тебя есть?
– Нет.
– Как же так без мужа?
– А на черта мне муж? Чтобы бил меня?
– Почему чтобы бил? Такую славную бабу-то. Выходи за меня замуж, как в раю жить будешь. Всякие удовольствия предоставлю. Гм!..
– Ах, какой смешной!.. Хи-хи!
«Господи! Что я наделал? – думал в это время Семен Трофимович. – Взял с улицы первого встречного, оборванного и домой везу. Кто он? Может быть, он не угольщик,
– Послушай, любезный, – обратился он к Сеньке.
Голос его теперь не был торжествен. В нем чувствовалась тоска и неловкость.
Сенька с трудом расстался со своими дивными мечтами и поднял голову.
– Давно был в бане? – спросил Семен Трофимович.
– Давно.
– Как давно?
– В позапрошлом году.
– Гм-м!
Семен Трофимович отодвинулся и опять подумал: «Вот целый год в бане не был… И как я, дурак, решился… Нет, этого никак нельзя. Жена загрызет. Надо ему сказать по совести. Он сам поймет. Но как? Неловко, стыдно. Сам ведь пригласил его, наговорил ему за кутью с миндалем, за желтую водку, за теплую кухню, за рубахи, фуфайку и прочее. А теперь… Да делать нечего».
Семен Трофимович для храбрости откашлялся и робко сказал Сене:
– Послушай!
Тот поднял голову и приготовился услышать опять что-нибудь про его обстановку, про граммофон, про рубаху, фуфайку и прочие подарки.
Но вместо этого он услышал совсем иное.
– А что жена моя скажет?
– Что-о-о? – не понял было сразу Сенька.
– Что жена, спрашиваю, скажет? Она у меня не очень-то добрая. Чего, спросит, с улицы незнакомого человека в дом привел? А вдруг она возьмет да меня с тобой выкинет? Что тогда? Каково положение? А!
«Дзинь!» – послышалось вместо ответа.
Это зазвенели бутылки в корзине на коленях у Сеньки.
Дрожь пролетела по всему его телу и сообщилась бутылкам.
– Легче! Разобьешь! – вскрикнул, побагровев, Семен Трофимович… – Ну, как ты думаешь насчет этого самого?
– Как я думаю?.. – прошептал Сенька и посмотрел на Семена Трофимовича испуганными глазами.
– Вот что, милый, я тебе скажу, – выручил его Семен Трофимович… – Дам я тебе полтинник, и ступай себе ты в трактир или ресторацию… А насчет рубах, фуфайки, пальто и всего прочего приходи ко мне после праздников. Что обещал, то дам. Так ты как? Ничего?
– Ничего, – машинально ответил Сенька.
– Стой, извозчик! – закричал Семен Трофимович. Извозчик остановился.
– Ну!.. Отдай корзину и вылезай.
Сенька отдал ему корзину и неуклюже вылез.
– Постой, – сказал Семен Трофимович. Он достал из кошелька полтинник и сунул ему в руку. – Ты, брат, не сердишься? – спросил он его потом.
– Чего сердиться? – послышался тихий ответ.
– Так будь здоров. Не забудь прийти за тем, что обещал. Извозчик!
Извозчик дернул
«Как же это так, – шептал Сеня вслед удалявшимся саням. – Обещал кутью, то, другое, третье. А вышло вот что. Уж не посмеялся ли он надо мной? Наверно, посмеялся».
И Сенька стал громко ругать Семена Трофимовича, пересыпая свою ругань портовыми эпитетами:
– Ах ты, бочка сальная! Чтоб тебе домой не доехать!
Он ругал его, злился несколько минут, а потом от души расхохотался, пошел с полтинником в трактир и поужинал. Из трактира пошел в порт, в баржан и рассказал о своем приключении товарищам. И все хохотали до колик.
1903
Николай Вагнер (1829–1907)
Телепень
I
В старое время жили-были в землях оренбургских помещик и помещица: Ипат Исаич и Марфа Парфеновна Туготыпкины.
У Ипата Исаича было трое крепостных: мужик Гавлий, кучер Мамонт и лакей Гаврюшка.
У Марфы Парфеновны была одна крепостная душа, кухарка Эпихария, или просто Эпихашка.
Было у них прежде у каждого по двадцати душ, но эти души оттягал у них вместе с землицей сосед их, богатый помещик Иван Иванович Травников.
Прежде, еще не так давно, Туготыпкин и Травников жили душа в душу, были друзьями-соседями, да поссорились, и вот из-за чего.
Вся беда началась из-за барана. У Ипата Исаича было голов сорок овец, и овцы были наполовину русские, наполовину киргизские, с курдюками. И в особенности вышел на диво у него один баран – чернохвостый, морда губастая, рога в два заворота, шерсть косматая, кудря – до шкуры не доберешься.
А на ту беду как раз Иван Иваныч добыл курдюковых овец. Пристал он к Ипату Исаичу:
– Друг сердечный! Ипатушка! Продай барашка мне.
– Друг любезный, Иванушка-свет, подарил бы тебе, да самому мне надобен баран. Погоди: осень придет, подарю я барашка тебе, какого душа изволит.
Но был Иван Иванович с гонором и с норовом. На соседушку смотрел свысока. «Я, мол-ста, чуть не бригадир, а ты, мол-ста, кто такое?.. Голопух! Тебе для такого друга и барана жаль отдать. Подавись, мол, им. Щучья душа!»
– Нет, говорит, коли теперь барана не продашь, так мне и не надо-ти.
Замолк и пожевал губами, а это уж самый дурной знак был у него. Если он губами пожует, то, значит, он крепко в обиду вошел.
Был Иван Иванович вдовец. Жену любил крепко и схоронил молодую. Оставила она ему девочку лет пяти, и этой девочкой он жил и дышал, но и она через два года померла. Остался Иван Иваныч бобылем круглым и с горя сделался сутягой и кляузником. Тяжб у него была гибель, со всеми соседями – и ближними, и дальними. И разоренье от этих тяжб всем было немалое.