Рождественский пёс
Шрифт:
За окнами кружились пушистые снежинки. В детстве Катрин часами простаивала по вечерам у окна и как зачарованная смотрела на заштрихованный свет фонарей. А проснувшись ночью (или если ей не удавалось уснуть от волнения), она смотрела, не исчезли ли мерцающие нимбы вокруг фонарей, закончилась или, наоборот, усилилась пляска снежинок.
С годами символическое значение снегопада сместилось в область негативных эмоций. Катрин раскусила снег. Он был обманчив. На лету он прикидывался романтичным, а приземлившись, сразу же оказывался бессмысленным и ненужным. Время, когда снег ее раздражал, было во много раз длиннее времени, когда она его ждала. Интервалы с каждым годом становились все больше.
В парке Эстерхази, по пути к Максу и Курту,
Курт лежал под своим креслом и спал. Он не проснулся, когда Катрин вошла. И даже когда она «заржала» ему в ухо лошадиным сэндвичем. Квартира была теплой и светлой. «В такой квартире невозможно впасть в меланхолию», — подумала Катрин. Ни обстановкой, ни оформлением здесь и не пахло. Это была некая совокупность случайно оказавшихся под одной крышей красивых и уродливых вещей, которым хозяин дал карт-бланш в решении визуального образа интерьера. И они вполне справились с этой задачей. Квартира являла собой противоположность тому, что называют отсутствием всякого стиля — здесь, напротив, было представлено слишком много стилей. По отдельным предметам можно было реконструировать все многообразие настроений и мотивов хозяина при покупке мебели. Он руководствовался то низкой ценой, то практичностью вещи, то пестротой и яркостью, то благородством форм, то авангардистским характером, то редкостью товара, а то и такими качествами, за которые прадеды заклеймили бы его вкус как мещанский.
На светлом паркетном полу гостиной лежали три ковра с разных континентов, отчаянно диссонировавшие по цвету. Европа поблекла, Азия стыдливо прятала глаза, Южная Америка торжествовала. При виде платяного шкафа из красного дерева нетрудно было догадаться, что его в свое время не вышвырнули в окно только по причине его чрезмерной тяжести и громоздкости. Самое подходящее определение, которое гости могли придумать при виде деревянных монументов ужаса, было «склад забытых вещей».
Довольно симпатично выглядели комодики, тумбочки и столики, которые издалека можно было принять за антиквариат. На стенах висели пошло-экстравагантные пейзажи и жуткие часы с кукушкой, в которых вместо кукушки ежечасно появлялись фигурки древнегреческих богов и героев. По отсутствию ваз, ламп, подсвечников и прочих декоративных элементов Катрин определила, что в этом доме отсутствует кокетливость внутреннего убранства и любовь к деталям — то есть женщина.
Самый теплый угол гостиной был отмечен мягким изгибом вписанного в него очень светского оранжево-красного замшевого дивана, перед которым стоял болезненно-вычурный журнальный столик «а-ля рюстик» с шиферной столешницей в дубовом обрамлении. Самым элегантным предметом обстановки гостиной был, пожалуй, письменный стол в стиле модерн. «Без голых девиц он смотрится еще лучше», — подумала Катрин и чуть не сказала это хозяину.
Макс стоял в своей маленькой кухоньке, при виде которой невольно напрашивался унылый образ яичницы с ветчиной в исполнении охваченного похмельной дрожью холостяка. Но пахло в этой кухне бабушкой. Это был запах пирога с крыжовником. Нет, это был просто запах пирога. Крыжовник не имеет запаха.
— А где ты взял крыжовник? — спросила она и осталась недовольна нечистым звучанием своего голоса.
Когда она чувствовала себя уверенно и независимо, у нее обычно был очень приятный низкий голос, она знала это. А тут вдруг такое карканье! Интересно, он заметил ее волнение?
Макс принялся рассказывать о каком-то знакомом торговце на рынке, который посоветовал ему попробовать там-то и там-то. Но «там-то и там-то» ничего не оказалось, и тогда он попробовал…
Катрин при всем желании не могла сосредоточиться на
Рассказывая, Макс смотрел ей прямо в глаза; ей даже пришлось отвернуться. Она чувствовала себя разоблаченной, а он словно преобразился. Он не сводил с нее глаз. Он был совсем другим, он как будто только что, внезапно, вошел в ее жизнь. Он стал ей интересен. Она начала изучать его. Он нравился ей. Это было удивительно, что мужчина, на которого она впервые осознанно обратила внимание, мог сразу же так ей понравиться.
Они провели полдня на оранжево-красном диване. Сидя в двух метрах друг от друга, они за все время не придвинулись друг к другу ни на миллиметр. Она — потому что ни за что бы этого не сделала, он — потому что не сделал этого. Курт все это время спал. И Катрин полюбила его за это. Он стал ее любимой собакой. Пирог не имел ярко выраженного вкуса. Каждый раз, когда Макс спрашивал: «Хочешь еще кусочек?», она отвечала: «С удовольствием, но только совсем маленький». Она выпила восемь чашек кофе и два литра минеральной воды. Она была просто вынуждена непрерывно что-то есть и пить (и соответственно периодически посещать туалет): ей необходимо было какое-то непрерывное оправдание тому, что она не уходит. А ей не хотелось никуда уходить. Ей хотелось сидеть у него как можно дольше, даже если бы ей пришлось до конца жизни есть пирог из крыжовника и пить воду (периодически посещая туалет), чтобы не лишиться права пребывания в этой квартире.
Они говорили обо всем и ни о чем. И то и другое было интересно. Макс, как с удовлетворением отметила Катрин, совершенно не умел развлекать. Те, кто это умеет, обычно никому не дают сказать ни слова. Через пару часов их развлекательная программа заканчивается. Они нажимают на клавишу «повтор» и прокручивают свои лучшие «номера» еще раз. Иногда им удается заставить публику проглотить их хиты в третий раз. После этого наступает окончательный «перерыв в радиотрансляции». И тогда они вынуждены быстро предпринять что-нибудь невербальное. Или поменять публику.
Макс был не такой. Проговорив о себе дольше чем десять секунд, он начинал буксовать, бросался на поиски подходящего перехода и предоставлял слово Катрин. Ей не приходилось долго раздумывать, что сказать: он сам целенаправленно спрашивал обо всем, что его интересовало. Она удивилась, как мало у нее оказалось тайн от него и как легко ей было выдавать ему о себе сведения сугубо личного и семейного характера.
В какой-то момент дошла очередь до неизбежного вопроса:
— А твой друг?
Вопрос был сформулирован по-джентльменски абстрактно. Катрин попыталась воспользоваться этим обстоятельством:
— Какого ты имеешь в виду? У меня несколько очень близких друзей.
— Того самого, который не ест грушевый пирог.
Это уже звучало не по-джентльменски конкретно.
— Ах, с ним уже все кончено. — Это даже нельзя было назвать слишком грубой ложью. — Не стоит даже тратить время на разговоры о нем, — прибавила она и почувствовала гордость за себя, оттого что ей удалось так быстро выйти на чистую правду.
— А у тебя? — спросила она, чтобы окончательно снять своего бывшего друга с повестки дня.
— У меня сложная история, — ответил Макс подавленно и начал тереть одну о другую подушечки больших и средних пальцев, словно пытаясь что-то раскрошить. — Но об этом я расскажу тебе в следующий раз, — сказал он и демонстративно посмотрел на часы.
Было, наверное, около пяти. За окнами уже стемнело. У Катрин засосало под ложечкой.
— У тебя есть еще какие-то планы на сегодня? — спросила она с профессиональной приветливостью, как будто это ее мало интересовало.