Розовая пантера
Шрифт:
Но и это, кажется, не про нее. Потому что она его уже покупала, свой лотерейный билет. Тогда, шесть лет назад, когда бежала сквозь дождь и колючий ветер, когда упала в грязь и разревелась, когда было так страшно… Билет оказался несчастливым. Стоило ли повторять попытку? Можно было заставить себя, заглушив страх, снова вернуться в тот дождь и ветер, к тому дому, к цифрам, написанным зеленой краской, — двадцать девять дробь пятьдесят. Заставить себя войти в подъезд, подняться, позвонить в дверь, не убежать прочь — дождаться, пока эта дверь распахнется. И увидеть — что? Глаза чужой женщины — жены? Глаза пятилетней дочки или трехлетнего сына? Или даже его глаза —
Маша вздохнула — поздно. И не стоит уже, наверное, ничего ждать. Нужно, пора бы уже начать устраивать свою жизнь. С Глебом. Привыкать к счастью через копирку, раскрашивать его — во все цвета радуги. Ведь рисовать-то она умеет, и неплохо. Только нужно поменять привычный когда-то карандаш на палитру с красками. Взять в руки кисть потолще и мазать, мазать. А что ей остается? Прийти сейчас домой и сказать: извини, Глеб, я поняла, что люблю другого? Кого? Попробуй-ка ответь на этот вопрос…
Ветер, налетев, бросил волосы на лицо, на мгновение закрыв от нее весь мир, превратив его в странные, ничего не значащие пшенично-серые полосы. Первые капли дождя накрыли ладонь, убирающую волосы с лица. «Нет уж, не пойду ни на какую выставку, — решила Маша, с трудом открывая тяжелую дверь в химчистку. — Нечего там делать. Поезд ушел. Пойду домой и буду… разукрашивать. Может, получится все-таки что-нибудь путное?»
Она расплатилась за чистку, получила чек и номерок, поблагодарила приемщицу, вышла за дверь и быстрыми шагами направилась обратно к дому, не понимая, почему ветер так настойчиво дует в противоположную сторону, не дает ей идти туда, куда она решила, твердо решила идти. Зовет почему-то обратно. Глупость какая, сколько же на самом деле можно торчать в этих музеях. Непонятно…
На пути ей попался газетный киоск. Тот самый, в котором она иногда по дороге на работу покупала газеты. «А если… — подумала она. — А вдруг?.. Подошла к киоску, протянула купюру, первую попавшуюся под руку пятьдесят рублей. „На все“, — тихо проговорила в окошко. „На все — что?“ — услышала в ответ. „Билеты лотерейные“. — „Какую лотерею?“ — „Все равно, не важно“. — „Моментальную возьмете?“ — „Возьму…“
Взяла в руки пять глянцевых прямоугольников, принялась стирать кончиками ногтей защитные полоски. Одна, вторая, третья…
«Вот тебе, Господи, еще пять лотерейных билетов», — швырнула в стоящую рядом пластиковую урну, уже заполненную такими же глянцевыми прямоугольниками.
Повернулась и пошла домой, преодолевая сопротивление ветра.
Она собиралась позвонить в дверь, но в последний момент передумала, решив, что не следует отрывать Глеба от работы. Представила его знакомое сосредоточенное лицо, склонившееся над надоевшими рекламными контрактами. Он не любит свою работу, но еще больше не любит, когда его отвлекают. Не стоит звонить, лучше войти неслышно, чтобы не беспокоить. Она войдет неслышно, он поднимет глаза, она увидит его глаза, он улыбнется и спросит: «Что так быстро?» Вот оно, счастье. Вот он, первый мазок кистью.
Открыла ключами. Вошла, беззвучно закрыв дверь. В квартире было тихо, только едва слышная музыка доносилась из старого радио, прикрепленного к стене на кухне. Она до сих пор помнила, как отец сверлил какие-то дырки в стене, чтобы провода были незаметными. И вдруг услышала:
— Я люблю тебя. Я тысячу раз тебе об этом говорил, почему
«Верю», — собиралась уже ответить она, но слова замерли на губах — сознание, включившись в работу, успело предупредить ее — что-то не так. Некоторое время в квартире стояла все та же полутишина, потом она снова услышала его голос:
— Потому что пока не могу. Пока не могу, неужели ты не понимаешь? Она же дочка Бирюкова, самого Бирюкова дочка…
«Слава Богу, не дочка», — подумала она отстраненно, продолжая прислушиваться и все еще не понимая смысла происходящего.
— Это наш шанс, — продолжал Глеб, — наш единственный шанс.
Она уже слышала эти слова. Те же самые слова, в той же комнате, тем же голосом.
— Не знаю, еще месяц, может быть. Максимум два. Мне нужно будет немного укрепиться на своих позициях. Я не могу вот так сразу, пойми. Это будет слишком очевидно… Да при чем здесь нравственность, Господи, прекрати ты чушь нести! Какая нравственность… Пойми, Алина, это будущее. Я не могу его разрушить, ты не можешь от меня этого требовать. Да не сплю я с ней, я тебе уже сто раз говорил! Не сплю!
«Врешь, — пронеслось в голове, — последний раз два дня назад было… Эх, врешь!»
— Потому что не хочу. Ну пожалуйста, успокойся. Да, только с тобой. Да, только тебя. Конечно, увидимся. Нет, остаться на всю ночь не смогу. Ты же знаешь, ну перестань, пожалуйста, сколько можно… Потерпи еще немного. Конечно, мы будем вместе…
Она пыталась представить себе его лицо. И не могла — долго не могла почему-то. А потом вдруг вспомнила тень в его глазах. Во время их первого вечера — странную тень, промелькнувшую во взгляде, когда она назвала фамилию. Эту чертову фамилию. Каким-то непонятным образом этот человек — сколько лет она его уже не видела! — умудрился-таки в очередной раз плюнуть ей в душу. Косвенным образом, через посредника — так сейчас принято, сейчас все делается через посредников. На них, на посредниках, и держится современный деловой мир.
Подумала: «А ведь ты мне обещал дубовый стол и новую кухню». И больше ничего, никаких мыслей, никаких чувств. Вспомнила только про холсты и краски, которыми собиралась разрисовывать собственное счастье. Вместо яркого пейзажа снова получился только черный квадрат. Стоило ли ожидать чего-то иного?
Вошла в комнату, уже не стараясь двигаться неслышно. Прислонилась к стене. Увидела его лицо — только краткий миг замешательства и снова непроницаемая маска. Услышала:
— Обязательно, Владимир Андреевич. До встречи.
И рассмеялась.
— Глеб, ты меня уморил. Никогда не подозревала о твоих гомосексуальных наклонностях. Как ты с ним ласково, с Владимиром Андреевичем. Это кто, кстати?
— Это, кстати, мой начальник. Ты о чем?
— О том, что ты мне обещал дубовый стол. И кухню новую.
Она смеялась. Не могла остановиться. Подумала: если бы не эта его заключительная фраза, она, может быть, почувствовала бы то, что должна была почувствовать в подобной ситуации, — обиду, гнев, разочарование. Злость. Но эта его последняя фраза все обратила в смех.
— Да прекрати смеяться, я не понимаю, что смешного…
На его лице медленно проступал испуг. Черты искажались, не подчиняясь больше никаким усилиям. Он на самом деле испугался. И лихорадочно пытался придумать, как ему выкрутиться из ситуации. А она смеялась все громче, даже слезы на глазах выступили.
— Ладно, Глеб, чего там. Алина, значит, ее зовут.
— Кого? — Он продолжал сопротивляться, хватаясь за соломинку, которой не было.
— Девушку, которую ты любишь. Сильно любишь.