Розовая шубка
Шрифт:
— Мать, наверное.
— Нет, смерть от мужчины молодая отводит. Иди в часть, мы сами наловим.
«Молодая… — подумал Дима. — Ничего себе».
В своей части Дмитрий заступил на дежурство, сменив Гошку Алексеева, давнего знакомого из Нарьян-Мара. На гражданке тот был простым токарем, но в душе мечтал о мореходке, помнил назубок оснастку всех парусных судов, бредил затерянными островами, белыми пляжами и пальмами за пенистой полосой коралловых рифов, и обо всем этом пел в своих песнях под гитару.
ВСейчас Гошка внимательно посмотрел на него, даже подошел и взглянул в глаза.
— Что случилось?
— Полный атас. — Дима помотал головой. — С белым медведем познакомился среди моря. Ничего, приятная мордашка.
Гоша качнул головой.
— Не к теще на блины попал, сразу видно. А ты, браток, счастливчик, в рубашке родился, кто-то за тебя поклоны бьет. Поздравляю с боевым крещением. Все, бывай.
Дима молча посмотрел ему вслед.
В жаркие июльские дни Оля отнесла документы в педагогическое училище. Она хотела стать учительницей младших классов, как Клав-Диванна, и, может быть, даже в своей школе. Семья не препятствовала. Отчим ее, деловой человек, армянин, державший бензиновый бизнес, был слишком занят и ни во что не вмешивался, но мама, хотя и поддержала, но…
— Очень подходящее дело для женщины, — определила она, — правда, не денежное. Может, не стоит спешить, дочка? Экзамены да экзамены, мыслимое ли дело. Здоровье не купишь. Отдохни годик, наберись сил. Мы, слава Богу, не бедные.
Анна Николаевна была заведующей буфетов Аэрофлота и знала, что говорила. С хорошим здоровьем можно спроворить любую работу, тут диплом в подспорье, ничего не скажешь, но с юных лет впрягаться в деловую гонку вредно, тягловая сила приходит позже. А в семнадцать-то лет, кто решает на всю жизнь? Сначала бы отдохнуть, съездить куда-нибудь развеяться, потом и смотреть на свежую голову.
Но Оля не хотела терять времени. Экзамены начинались двадцать пятого июля. Первый — сочинение, потом математика, за ней почему-то история. Ворчливые слова матери словно приоткрыли ей дальнее многообразие жизни вперед, за годы и годы. Оля успокоилась и вернулась к учебникам, как к друзьям, с помощью которых мягко вступит в новую жизнь… Однако новые мысли мало-помалу завладели ее существом. Недели через три после ночного свидания с Димой она ощутила легкую незнакомую дурноту. Стоило ей посмотреть на сметану, которую она всегда любила, особенно с вареньем, или просто подумать о жире, о пирожных с кремом, как ее передергивало от отвращения. Даже мысль о них вызывала тошноту. Такого с нею никогда не было. Потом начались головокружения от запаха мяса. Оля ужаснулась. Она поняла, что именно с нею произошло, но поспешила уверить себя, что это ошибка, которая бесследно рассеется в свой срок, дней через десять, не позже.
Как она прожила это время, страшно вспомнить!
Мать же старалась кормить свою дочку на славу. Самые вкусные колбасы, котлеты, жареные окорочка, студни, пирожные выставляла на стол для нее и двух младших сыновей, смуглых сообразительных мальчишек. Братья ели за четверых, Оля не ела почти ничего, кроме фруктов, но Анна Николаевна была спокойна. А дочка в это время чуть не прощалась с жизнью. Строчки учебников вихрились где-то на самых окраинах ее сознания, все мысли с ужасом разбивались об один и тот же вопрос, даже не вопрос, а гибельное предчувствие неминучей беды. Она уходила в лес и плакала, плакала, обняв древесный ствол. Но и тогда в душе ее не родилось ни укора, ни упрека.
За сочинение Оля получила четверку. Готовясь к математике, старалась отвлечься, вникнуть в задачи и примеры, решала, справлялась, но будто шла по проволоке над обрывом. Что делать, что делать?
Была суббота. Отец увез сыновей на дачу, мать осталась дома, собираясь пройтись по магазинам, и громко разговаривала с дочерью через всю квартиру. Оля через силу одевалась на выход, на консультацию перед математикой. Сегодня ей было особенно нехорошо.
— Я пошла, мама, — проговорила она еле слышно… и больше не видела ничего, упав у самой двери.
Очнулась на широкой постели в спальне родителей.
— Оля! Оля! — слышался далекий голос.
Она открыла глаза. Мать стояла над ней и натирала виски одеколоном.
— Слава Богу! — проговорила она. — Лежи, не подымайся. Я вызову «скорую».
— Не надо, — качнула головой Оля.
— И то правда, ты в себя пришла, — согласилась Анна Николаевна. — Тогда участкового терапевта. Говорила я, не надо этих экзаменов, будь они неладны!
Оля заплакала. Она отвернулась к стене, слезы стекали на парчовое покрывало.
— Не надо терапевта, мама. Я не больна. Я сейчас пойду.
Она села на постели, мигая мокрыми ресницами. Мать молча смотрела на дочь. Что-то ей показалось… Оля, бледная, как полотно, поднялась на ноги, качнулась и вновь опустилась на постель, едва не подломив руку.
— Доча, что с тобой? — тихо произнесла мать.
Оля не отвечала. Она снова отвернулась к стене, слезы бежали ручьями. Поникнув, мать молча присела возле нее, стала гладить ее тонкую руку, пальцы.
— Давно?
— Полтора месяца, — прошептала дочь.
Мать сидела, раскачиваясь, как болванчик.
— Женится? — спросила безнадежно.
Оля помотала головой. Та вновь принялась раскачиваться вперед-назад. Озабоченное лицо ее застыло на одной мысли.
— Так, дочка, — наконец, сказала она с твердостью. — Я должна тебе кое-что рассказать. Давно бы пора, да я все медлила, балда, медлила. Все думала, рано, рано.
И просто, по-домашнему, Анна Николаевна рассказала дочери о том, что в их роду по женской линии существует закон: первая беременность должна закончиться родами, иначе детей не будет вообще.