Розыгрыш. Файл №220
Шрифт:
— Добро пожаловать в мой музей, — раздался сзади рокочущий негромкий бас совершенно неслышно подошедшего человека. Скалли вздрогнула и резко обернулась.
Хозяин кунсткамеры сам мог бы стать в ней экспонатом. Ему было лет шестьдесят; фигурой он напоминал Супермена, а лицом — резиновую маску, которую долго терзали в растворителе, но все-таки успели вынуть до полного исчезновения. Возможно, величавый старик когда-то на потеху зевакам нырял головой в концентрированную кислоту и зубами доставал оттуда брошенные из зала монетки? А может, еще во времена Великой Депрессии летал из пушки в космос и как-то
Скалли готова уже была поверить во что угодно.
— Я вижу, вас заинтересовали маленькие близнецы из высокогорной обители бодхисатвы Сиванму, — неторопливо сказал старик. Остатки губ его почти не шевелились, но даже легкое напряжение лицевых мышц заставляло обнаженные, обожженные жилы его лица ходить ходуном и продергиваться под тонкой корочкой плоти мгновенными веревками. — Их жизнь была удивительна и прекрасна.
— А смерть? — неожиданно даже для себя самой спросила Скалли.
Старик помолчал.
— Во всяком случае, она была характерна, — сдержанно пророкотал он потом. Скалли выжидательно молчала. — Холодным январским вечером тысяча восемьсот семьдесят четвертого года Энь проснулся в захудалом номере захудалой гостинцы Тампы и увидел, что его брат Чэнь умер. И через несколько часов Энь тоже покинул юдоль скорби. Сами по себе эти факты, разумеется, ничего особенного не составляют. Но представьте… представьте, что вы — Энь, что вы лежите одна-одине-шенька и половина вашего тела уже мертва. Другими словами, что вы сами уже наполовину умерли.
Он так это говорил, что у Скалли от потустороннего, первобытного ужаса мороз пробежал по спине.
— И вы знаете, что вторая половина неизбежно последует за первой очень скоро, и вы, еще живая, ничего не можете с этим поделать. Ничего. Вы можете поиграть на флейте. Вы можете позвонить и заказать виски. Но с этим вы ничего сделать не можете. Вы еще живы — но вы уже мертвы.
Он замолчал. И под багровым покровом его лица, который язык не поворачивался назвать кожей, перестали вздуваться и опадать тугие, трепещущие бечевки и струны.
— После вскрытия в официальном заключении написали, что причиной смерти Чэня было кровоизлияние в мозг.
— Какова была официальная причина смерти Эня?
Старик помолчал.
— Официальная причина — испуг, — пророкотал он потом. — Но у смерти его была лишь истинная причина.
— Какова была эта истинная причина?
— Тоска, — глухо уронил владелец музея. — Вам ведома разница между страхом и тоской?
— Думаю, что да, — ответила Скалли неуверенно. Старик смерил ее высокомерным взглядом и холодно улыбнулся тугими ошметками лица.
— Думаю, что вам ее только предстоит изведать.
— Думаю, что это вовсе не обязательно, — в тон ему огрызнулась Скалли. Старик лишь снова усмехнулся в ответ.
— Вы расследуете убийство человека-крокодила и художника?
— Да… — растерялась Скалли.
— Я так и подумал. У меня есть кое-что для вас… — он неторопливо прошел в глубину помещения своими удивительно мягкими, беззвучными шагами, что-то взял из-под стекла одного из стендов и так же неторопливо вернулся. Протянул Скалли очередной рекламный плакат.
На плакате было лицо урода.
Человеческое лицо. Нет — карикатура на человеческое лицо. Нет, нельзя сказать ни того, ни другого. Сгусток перепутанной шерсти, ком необузданно вымахавших жестких волос — и из них, как в насмешку, торчал кончик человеческого носа; а чуть выше можно было различить под свешенными космами глаза; а чуть ниже носа — угадывались в зарослях губы. Что, интересно, из увиденного здесь мне будет сниться сегодня, меланхолично подумала Скалли. То, что это будет кошмар, можно ручаться, но вот какой?
Над портретом волосатого урода было написано: «Джим-Джим». А под портретом — «Песиголовый мальчик».
Ах, он еще и мальчик, подумала Скалли, невольно ежась.
— И при чем же здесь убийство мистера Глэйсбрука? — спросила она немного резко. Ей хотелось взять инициативу в свои руки, сбросить покрывало дешевой жути, которым невзначай окутал ее владелец музея — но она не знала, как.
Тот взыскательно поглядел на Скалли и, чуть помолчав, зарокотал:
— Недавно ко мне поступил одна вещь из цирка Варнума. Подобные экспонаты я демонстрирую лишь тем, у кого достаточно ума понять, что именно они видят, и оценить это по достоинству. Экспонат называется Тай Кун, что по-китайски значит «Великая пустота, в которой содержится Все». Сейчас вы увидите эту вещь и, возможно, она наведет вас на какие-то размышления. Я попрошу вас взамен о двух одолжениях. Во-первых, не рассказывайте об увиденном никому. Ни одной живой душе.
— Хорошо, — чуть поколебавшись, решительно сказала Скалли. — А второе одолжение?
Старик протянул к ней руку и подставил ладонь.
— Дополнительно пожертвование в размере пяти долларов, — спокойно пророкотал он.
Пришлось раскошелиться.
Старик открыл перед нею дверь в глубине комнаты, и Скалли, не задумываясь, шагнула в темноту.
Нет, в длинном то ли чулане, то ли гараже не было совсем уж темно. Узкие, полные пляшущих искр полосы света били откуда-то из-под высокой железной кровли. В помещении было совершенно пусто, и лишь посредине, как пуп земли, возвышался громадный кованый сундук.
Скалли подошла. Это был всем сундукам сундук, пустотой тут и не пахло. Даже на вид он был столь массивен и громоздок, столь напитан чугуном и сталью даже с поверхности, что вряд ли его могли поднять даже двое атлетов; понадобился бы, скорее, квартет. Скалли, пользуясь тем, что никто ее не видит, легонько торкнула в бок сундука носком туфли. Сундук не издал ни звука — словно весь был сплошным куском металла.
Скалли, мысленно готовясь к сизифовым усилиям, взялась за ручку на крышке.
Каким-то чудом крышка от первого же ее пробного усилия будто сама собою пошла вверх. Видимо, в конструкции были предусмотрены какие-то хитрые балансиры и противовесы. Чрезмерно легкий бег крышки, на вид тянувшей стоунов на полета, скрадывался ее нарочитой медлительностью и диким ржавым скрежетом, который издавали, продергиваясь в пазах, фиксирующие ее внутренние цепи. Аттракцион. Опять чертов аттракцион. Хорошо было бравировать перед Молдером своей любовью к розыгрышам — но как они уже осточертели! Даже убийства, серийные, зверские, неподдельные — так и норовили мало-помалу начать ощущаться как разновидность издевательской потехи.