РrоМетро
Шрифт:
– Пожалуйста! – попросила Лида и подняла глаза к небу, но вместо Бога увидела нависший над головой щит с рекламой АОЗТ «Аннушка и K°», занимающегося производством и реализацией подсолнечного масла.
У пожилой женщины, глядящей на нее с плаката, было лицо судьбы. Того самого «фатума», не будь которого, несчастным русским фаталистам пришлось бы именовать себя «судьбоверами».
«Как же я так нелепо… – успела подумать Лида. – И даже без записки…»
У нее еще хватило сил, чтобы сделать последний шаг и сойти с движущейся дорожки, но тут сознание окончательно покинуло ее и вознеслось в немыслимую высь, оставив свою бывшую хозяйку валяться в жалком одиночестве на истоптанном мраморном полу.
Подобно водам ручья, выбрасывающим бумажный пароходик на канализационную решетку, прежде чем обрушиться в темноту колодца, течение эскалатора вынесло наверх маленький скомканный листочек и вложило его в безжизненную девичью ладонь.
Если бы кто-нибудь удосужился взять листок в руки и разгладить, его глазам явилась бы следующая запись:
«Mon cher Paul,
Quand tu liras cette note, je ne serai pas dejа а vivant…»
Впрочем, в своем французском Лида не была до конца уверена.
ЭПИ(тафия)ЛОГ.
И. Валерьев. Обреченный на память.
(рассказ, не вошедший ни в один сборник)
– За такие деньги – катись на метро, – грубо отшил Павла пожилой водитель. – Тем более, так быстрее выйдет.
Он резко захлопнул дверцу, так что Павел едва успел спасти пальцы от защемления, и стронул с места на такой скорости, которая, с учетом марки и возраста машины, могла бы считаться второй космической.
Инверсионный след его запорожца долго еще висел в промерзшем воздухе, не рассеиваясь.
«Ну и как я теперь?» – в отчаянье подумал Павел. Он ссыпал ненавистную мелочь обратно в карман и с тоскою задрал голову. Не с целью повыть на Луну, которая, кстати сказать, была не видна этой ночью, а чтобы еще раз взглянуть на часы на столбе… и еще раз понадеяться, что те безбожно спешат. Но нет, на его наручных электронных было столько же, 00:32.
Куда подевались все машины? Здесь, практически в центре Москвы, и теперь, когда, в сущности, еще совсем не поздно. Вот через 16 минут и вправду станет поздно, но сейчас-то, сейчас…
Наконец из-за поворота вывернула желтая «Волга», и Павел дважды поздравил себя с удачей: первый раз – когда разглядел черно-белые шашечки на крыше, а второй – когда из-за лобового стекла ему подмигнул зеленый огонек. Это был цвет надежды.
Голосовать он стал обеими руками, как на древнем партийном собрании. Машина чуть резче, чем следовало, подрулила к бордюру и обосновалась на нем передним правым колесом. Таксист оказался хмурым и тучным как серое ноябрьское небо, лишь отчасти подсвеченное снизу огнем городских фонарей. Старый, уже заживающий синяк под его левым глазом лишь подчеркивал это сходство. Вдобавок, таксист был основательно пьян.
Когда он с трудом перегнулся через сиденье, чтобы выдохнуть в лицо Павлу свое фаталистичное «К-куда едем?», тот едва удержался, чтобы не отшатнуться, послав водителя «к-куда подальше». Но, согласитесь, тридцать три минуты первого – не лучшее время для демонстрации тонкой душевной организации, поэтому Павел ответил лишь:
– До Менделеевской, там рядом… – и попытался утвердиться на месте рядом с водителем, но тот, по-видимому, не считал их беседу законченной.
– Сколько? – сурово спросил он.
Павел мысленно перекрестился и сказал:
– Тридцатничек.
– Полтинничек, – не задумываясь, парировал таксист и добавил так, словно это все объясняло: – Я – Федотов!
Они еще немного поторговались, оперируя исключительно уменьшенными и взласканными вариантами именования денежных сумм, и сошлись, как и следовало ожидать, на «сороковничке».
Когда «Волга», взвыв мотором, соскочила с бордюра, Павел запоздало прикусил язык. И стоило так рьяно торговаться? – спросил он сам себя, кожей бедра ощущая сквозь тонкую подкладку кармана всю свою жалкую наличность: две монетки достоинством в два и в пять рублей и один смятый червонец. Оставалась еще надежда, что водитель будет разворачивать его долго, очень долго, а когда развернет, не станет поднимать шум.
– Только, пожалуйста, побыстрее, – попросил Павел под аккомпанемент зачем-то инициированного счетчика.
– Я – Федотов! – ответил водитель голосом, исполненным тех характерных интонаций, которые появляются, как правило, за несколько секунд до разрывания тельняшки на волосатой татуированной груди.
И не соврал. Машина неслась через ночную Москву, не отбрасывая тени и не обращая внимания на светофоры. Порой натужно переваливалась через трамвайные пути, только брелок на ключах в замке зажигания издавал недовольный треньк-бреньк, порой вылетала на встречную, но, проехав по ней метров двести и не встретив никого, разочарованно возвращалась обратно. Дважды Федотов проехал на красный свет, один раз цинично проигнорировал отмашку инспектора ГИБДД. В такие моменты Павел повторял про себя старинную мудрость: «С пьяным возницей и дорога короче» и боролся с соблазном пристегнуть себя ремнем безопасности, однако не делал этого, чтобы иметь в случае чего выигрыш во времени и пространство для маневра.
И смотрел на циферблат как загипнотизированный, и циферблат подмигивал ему. Никогда еще, казалось Павлу, двоеточие на этих часах не мигало так часто. Как будто секунды, минуты и часы, заключенные в прямоугольном металлическом корпусе, понимают, что скоро могут остаться без зрителей, и оттого спешат, спешат, спешат наверстать ненаверстываемое.
За окном мелькали придорожные киоски, редкие пешеходы с собаками, обмотанные дешевой гирляндой деревья; проносились дома, окна которых иллюстрировали извечное противостояние сил Света и Тьмы; проплывали кварталы, подсвеченные инертными газами магазинных реклам. Вот противотуманная фара встречной машины на миг осветила выезд из тоннеля, отчего внимательному пассажиру могло бы показаться, будто сама улица Чехова наблюдает за ним через пенсне, хитро подмигивая левым глазом. Вот появился из перспективы призрак великого русского полководца, простер над автострадой могучие длани, раздумывая, не прихлопнуть ли, забавы ради, смешную желтую машинку, все норовящую со стороны десницы переметнуться ошую, но, так и не решив, исчез в полной бесперспективности, едва Долгоруковская перетекла в Новослободскую.
Павел не обращал внимания на то, что происходит за окном. «А вдруг все начнется, когда я буду в машине? – мучительно думал он. – Я ведь даже не сумею ее затормозить по-человечески…»
– А где здесь тормоз? – пронесся по салону неуверенный отголосок его тревожных мыслей.
– Сыпырава, – откликнулся водитель, позевывая.
Только в одном месте – там, где в ореоле габаритных огней тлела, возвышаясь над реальностью, непотушенная сигарета трубы котельной, Павел отвлекся от созерцания своего запястья, чтобы сказать: