РrоМетро
Шрифт:
Лида понимающе кивнула и сказала:
– До завтра. Только ты, пожалуйста, успей.
Я плотно прикрыл за собой дверь.
Пол кабины слабо фосфоресцировал. Внутри было даже теснее, чем казалось снаружи. Петрович говорил правду: вдвоем здесь было не разместиться. Когда я покрутил ручку, торчавшую из стены справа от входа и из-под потолка кабины чуть ли не мне на голову спустился пульт управления, напоминающий кассовый аппарат советского производства, места для маневра не осталось вообще.
Пульт опустился до упора и повис на тонкой трубке на уровне моей груди. Раздался громкий щелчок, и на электронном экране, там, где обычно высвечивается цена товара, возникли бледно-зеленые цифры: «15». Затем почти сразу же: «14». Я понял, что начался обратный отсчет и мне следует поторопиться.
Помимо экрана, на пульте имелось около трех десятков одинаковых прямоугольных клавиш. Надписи на них, очевидно, обозначали имена станций. Вот только… «Рабкриновская», «Западное Баталово», «Плеяды»… Какого черта? Что еще за плеяды?
«Патетическая», «Волховынская»… А где же моя «Новослободская»?
Когда на экране загорелось «10», я уже убедился, что «Новослободской» мне не найти. «Нет, так мы не договаривались!» – в смятении думал я, пока моя рука беспомощно металась над пультом.
«Шарикоподшипниковская», «Северное Моргазмово» – уже теплее, но мне туда не надо.
«Площадь Ногина», «Лермонтовская» – еще теплее, но как-то непривычно. К тому же, я не помню, где это.
«Ждановская». Это, кажется, теперешнее «Выхино». Странно, почему не «Мариупольская»? Я пожал плечами и потерял еще одну секунду.
«Кировская», название перечеркнуто, поверх него чем-то острым нацарапано «Мясницкая». Где это? В Москве?!
Секунды мелькали «5». «4», «3»… Что будет, если я не успею выбрать? Телепортируюсь в никуда?
«Северная Грива», «Непобедимая», «Дзержинская»…
Я ткнул пальцем в последнюю клавишу точно в момент обнуления счетчика.
И тут раздался взрыв.
Точнее, не раздался – он был беззвучным, – а просто произошел. Да, именно так, как принято сообщать в утренних новостях: «Минувшей ночью на улице такой-то в подъезде жилого дома произошел…» Телеведущим легко сохранять нейтральный тон, им же не доводилось присутствовать в эпицентре взрыва.
Больше всего это походило на выстрел из плазменного турбогенератора, каким я его себе представляю. Взрыв раскаленной плазмы разорвал меня на двадцать тысяч кусков. Большинство из них сразу же испарилось, но некоторые неопрятными ошметками попадали на бесконечный конвейер рисодробильной фабрики имени вечно живого Мао. Нежные руки работниц фабрики брали меня с конвейера, клали в ступки и растирали тяжелыми серебряными пестиками. Содержимое ступок было впоследствии высыпано в большой цинковый жбан и кремировано. Мой пепел развеяли, если я не запутался в ощущениях, где-то над Гангом, но потом передумали и собрали обратно, для чего в низовьях реки было установлено величайшее в мире чайное ситечко. Молекулы меня отделили от ила и водорослей и передали для реставрации военным хирургам в комбинезонах защитного цвета. Те с присущей им неторопливостью принялись воссоздавать мой образ по фотографии пятилетней давности, вклеенной в паспорт. И это было хорошо: после того, как все закончилось, я чувствовал себя помолодевшим на пять лет, но в то же время плохо: на фотографии я был представлен не полностью, должно быть, поэтому все мое тело от плеч и ниже немилосердно болело и казалось неродным. Я дал себе клятву, что, если мне случится дожить до двадцати пяти, в следующий раз я сфотографируюсь на паспорт в полный рост.
Когда агония затихла, и я, вопреки этому, снова почувствовал себя живым, меня окружала полнейшая темнота и теснота. Тесно, как в бочке с селедкой, подумал я и, попробовав окружающее пространство на ощупь, поразился точности сравнения. Похоже, я действительно находился в уложенной набок бочке. Лежал на спине, притянув колени к груди и склонив голову, и не мог выпрямиться.
Так вот что представляют собой «приемники», о которых говорил Петрович. Жаль, старик не догадался объяснить мне, как из них выбираться. А может, и сам не знал.
Я потолкался в стенки бочки во всех возможных направлениях. Ничего не вышло. Если бочка и открывалась – а иначе, какой от нее прок? – то выход был надежно заперт. И по-видимому, снаружи.
Я со всей силы ударил в дно бочки ногой. Звук вышел гулкий и громкий, но этим все и ограничилось. Метод, опробованный царским сыном Гвидоном, не сработал: окошко на свет не пробивалось.
– Эй! – крикнул я во весь голос и едва успел зажать уши, спасаясь от безжалостного эхо.
Мне оставалось только рассмеяться от бессилия. Нет, ну это же надо: пройти через огонь, воду и термотитановые трубы, чтобы в конце задохнуться в тесной бочке!
Я зажал уши руками и стал монотонно колотить пятками по бронированным стенкам. И за собственным грохотом едва не прослушал, как чей-то голос снаружи едва различимо произнес:
– Слышь ты, смотри-ка!
Я перестал стучать и закричал, рискуя оглохнуть:
– Вытащите меня отсюда! Вытащите!
– Эй! – голос приблизился. Кто-то постучал по корпусу бочки. – Алле!
– Вытащите! – повторил я.
– Эй, ты там, что ли? – поинтересовался голос.
– Скорее! Задыхаюсь! – Я действительно чувствовал себя не очень хорошо.
– Смотри-ка, Семеновна, не послышалось. Эй, ты как туда забрался?
– Откройте же!
– Сейчас. Сейчас открою. Слышь, Семеновна, пойду я, наверно, за милицией сбегаю?
– Не надо милиции! – заорал я. – Просто выпустите меня наружу! Задохнусь же!
– Как же не надо, когда все ключи у нее? – резонно возразил голос. – Ну, я мигом. Ты пока подожди.
Я стиснул зубы и стал ждать. Спустя весьма долгий промежуток времени я наконец услышал нервный звон ключей и чей-то новый, суровый голос, спросивший:
– Что, здесь? Вы уверены?
– Да тут он прям и сидит! – ответил уже знакомый голос. – Я и сам сперва не поверил. Говорю: Семеновна, слышь, вроде орет кто-то. Подошел, смотрю – и вправду орет.
– Да? А как он туда попал?
– А я знаю?
– Ладно. Только отойдите подальше, это может быть провокация.