Рубака-парень
Шрифт:
Володя и тогда, тридцатидвухлетний, был давно знаменит. Помнится, на Командорах, на самом краю земли, я слышал, как день и ночь гоняли аборигены ленты с его записями, и на Чукотке обжигающие ветры тундры доносили его «Скалолазку».
Итак, Бараневич сдержал свое слово, Высоцкий у нас в гостях, и, пока готовится стол, я занимаю его рассказами о сексуальной революции в Швеции, откуда только что вернулся. Все это было тогда для нас в новинку, все изумляло, возмущало, забавляло, а когда Володя услышал, как какие-то рабочие украдкой измерили рулеткой зады стилизованных красавиц на одном из полотен выставки «СЕКСПО-70»,
Режиссер Юнгвальд-Хилькевич, который пришел вместе с Володей (они подружились во время съемок «Опасных гастролей»), находился, для смеха, в образе жуткого гангстера и то и дело проигрывал сцены «ограбления» квартиры: хищной рукой тянулся к шкатулке с бижутерией. вываливая на ладонь стекляшки, на что Володя то и дело деликатно говорил ему.
— Не надо, ну, не надо. Положи на место. Здесь этого не надо делать.
От шуток и курьезов неожиданно перешли к серьезным темам, вспомнили о детстве, и оказалось, что, хотя я и постарше, у нас много похожего: оба гоняли по улицам на «гагах» и снегурках за машинами, цепляясь крючками, а уцепившись, победно неслись по городу, не боясь никакого ГАИ, потому что ничего похожего на ГАИ тогда и в помине не было, никто не мешал нехитрым ребячьим развлечениям послевоенных лет…
И тут я сказал:
— Напишите, Володя, что-нибудь для «Крокодила».
— А вы напечатаете? — быстро спросил он.
Я замялся на миг:
— Пробьем!
Володя грустно улыбнулся:
— Есть у меня повесть для детишков (он так и сказал — «детишков». — Ал. X), там много смешного, наверное, для вас подойдет. Спасибо. Подумаю, как и что.
— Вы бы зашли к нам в редакцию, а? Я вас со всеми познакомлю, у нас доброжелательные люди, смелый редактор…
— У вас там кибинет?
Слово «кибинет» он произнес с характерной интонацией и лукаво улыбнулся. (Я потом слышал это слово, произнесенное с точно такой же интонацией, из уст майора Жеглова.)
Только по прошествии лет я понял эту улыбку: он-то знал, что вряд ли напечатают, чувствовал, что хоть и говорю я от имени журнала, занимая там «кибинет», но не по силам ни мне, ни «смелому редактору» пробить стену, отделявшую его от прессы той поры. Ох, не пробить, думал он, ну да ладно, разберемся.
Когда сели за стол, взяла досада: зачем, для чего «скатерть белая залита вином», все вокруг заставлено бутылками с водкой на рябине? Он же не пьет, завязал, а раз в завязке, то смотреть на водку — мучительно! Как это бестактно, как неуважительно!
Но Володя, совершенно не среагировав на бутылки, с колоссальным аппетитом уничтожал соленые грузди и медвежатину с моченой брусникой. Понимая, что еда эта с позиций сегодняшнего дня фантастическая, должен объяснить, что тогда все было просто: бруснику и грузди мы собрали на Ладоге и Онеге, а медвежатину добыли на Сретенке, в магазине «Дары природы», безо всякой очереди и за умеренную цену.
Народу в комнате набилось невероятно — позвонили всем друзьям: скорей к нам, у нас Высоцкий, и все приехали с детьми, вот что интересно. Стульев не хватило, соорудили скамьи, и скамеек оказалось мало, сели на книги, на ящики, благо во дворе овощной магазин. Взрослые сидели. а дети стояли у стен, тесно прижавшись друг к дружке (так лучше видно), серьезные, притихшие, отказавшиеся от сладкого.
Володя извлек из кармана небольшой, сложенный вчетверо, лист бумаги, развернул.
— Я вот тут ночью написал. Под впечатлением. Был у Фурцевой. Беседа текла странноватая. Я об этом и написал. В общем, «Бег иноходца». Вы — первые слушатели.
Когда он закончил, все молчали, потрясенные (другого слова не подберу), а наш двенадцатилетний сын стоял бледный, едва ли не в обмороке.
— Вот такая песня, — сказал Володя, и глаза его потеплели. — Понравилась, да?
На следующий день я позвонил ему и напомнил про повесть.
— У вас был чудесный вечер — сказал Володя. — Я и Марине рассказал. Она рядом. Вам от нее привет. Мы обязательно к вам придем.
О повести ни слова.
Вскоре он позвонил и пригласил на спектакль «Добрый человек из Сезуанна»:
— Ввели на роль летчика. Билеты я вынесу.
У театра была привычная толпа, когда мы с женой подошли к условленному месту, и вдруг возник он, ослепительный Володя Высоцкий, в голубом джинсовом костюме На несколько минут мы невольно приобщились к его славе, став объектом восторженно-нервного внимания.
Этот миг запечатлелся в моей памяти яркой цветной фотографией: Володя на фоне старых московских домов задумчиво облокотился на железные ограждения…
— Меня ведь ни разу еще не печатали… Так, может, «Крокодил»? А что? Ладно, не будем о делах. После спектакля — я у вас.
Но в середине спектакля у него поднялась температура, обложило горло. Однако свою кульминационную песню «День святого «Никогда» он исполнил на таком высочайшем эмоциональном накале, что буквально перекрыл ею этот прекрасный спектакль.
Когда он вышел на улицу, у него был просто измученный вид.
— Чудом доиграл. Ничего не заметили? Слава Богу. Вам действительно понравилось? Извините, поеду к мачехе. Когда заболеваю, всегда еду к ней. Она мастерица лечить.
Володя так и не принес в «Крокодил» обещанную повесть: болезнь, срочные дела, сутки, переполненные работой, гастроли, концерты, съемки…
Через несколько дней после нашей несостоявшейся встречи — свадьба с Мариной, и новые заботы, уже семейные.
Повесть, как видно, отодвинулась на потом, и я, каюсь, каюсь, каюсь, не проявил настойчивости, надеясь, что все само собой образуется, что знакомство будет продолжаться вечно.
А ведь «Крокодил» мог бы быть Володиным дебютом.
Мог бы…
ЛИРИКА САТИРИКА
МОСКОВСКИЕ КОМАНДОРЫ
Наш катер проваливается в водяные овраги, тяжко взбирается на стекловидные холмы, его старенькое залатанное тело содрогается от немашинных усилий, и мы все дальше и дальше уходим от Москвы. Вот еще на один Тверской бульвар удлинился наш путь, а вот — на целый Ленинский проспект… Где ты, Москва, в которой так много слилось и отозвалось? Где эта улица, где этот дом?