Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Гринь повис у него на руке. Чумаки живучи; мало, что ли, Гриня били? И по голове случалось получать, а скамейка в шинке не мягче Мацапуриного кулака. Красным глаза застилает, а все равно поднимался, поднимется и теперь!..
Вот разве что толку от его усилия не было никакого. Мацапура легко стряхнул оглушенного чумака, замахнулся на этот раз дубиной – в землю вбить и в земле же оставить. Лежи, Гринь, мечтай о плуге… Когда-нибудь и тебя распашут…
– Ни-е трогай! Ни-е-е!
Между почти уже мертвым Гринем и занесенной Мацапуриной дубиной возник кто-то третий. В какой-то момент чумаку показалось, что он видит собственную покойную мать.
Он и был в эту минуту похож на Ярину Киричиху – чортов младень с разными руками – разве что пекельный огонь в раскосых глазах достался хлопцу от батьки.
И норов, вероятно, тоже его.
– Не тр-рогай! – сказало дитя голосом исчезника из Гонтова Яра, и пан Мацапура, Дикий Пан, очень любивший детей, послушал его.
…Весу в нем было порядочно. Тяжелый он, чортов младень, за эти месяцы вымахал – как за четыре года!
Гринь шел, стараясь не оступиться. Придерживал на плечах две тонких, жилистых ноги.
– Братик хороший…
Жесткая ладонь гладит макушку. Гринь уже научился не вздрагивать.
«Гринюшка, убереги!..»
Уберег?
Дикий Пан, зацный и моцный Станислав Мацапура-Коложанский, шагал за чумаком след в след. Дышал в затылок. Гринь, не глядя, чувствовал, как пан ухмыляется.
Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи
Баба злая. И свитка на ней злая, и сапоги злые. Не дам ей сладкий корешок. Пусть свой хлеб жует противный, сухой. Я корешок достал, ей не дам, дядьке дам. Дядька хороший, и штаны на нем хорошие.
Корешок растет через три пленочки. Первая тонкая, вторая толстая, третья такая, как вода. Я протянул руку через три пленочки и взял корешок. Там кто-то сидел и тоже его хотел, и хотел схватить меня за руку, но я показал ему дулю и убежал.
Наша пленочка сверху разноцветная. Как радуга. Я показываю хорошему дядьке, но он не видит. Бедненький. Слепой.
Сверху плавают смыслы. Я хватаю самую жирную, она скользкая, как рыба. Я съем эту смыслу, и мне будет хорошо.
Дядька плохо рисует. Я хорошо рисую, но у меня не получается. Это потому, что дядька дал мне плохую палочку. Она сломалась.
В кустах сидит кто-то. Кто-то настоящий, в нашей пленочке. И смотрит. Он думает, что его не видно. Злая тетка начинает нюхать – она его тоже не видит, но хочет его понюхать. Мне смешно.
Дядька не хочет рисовать смыслу.
Тетка не хочет ловить для меня саламандриков.
В огне плавают саламандрики – они тоже в нашей пленочке, но некоторые и в другой. Я хочу поймать того, из другой пленочки, но попадается настоящий. Он горячий. Мне больно.
Он хороший! Не трогай его! Не бей его, дядька!
Другой дядька лежит на земле, и под ним кочевряжатся пленочки. Как будто он хочет перевалиться на другую сторону, туда, где растет сладкий корешок. Но у него не получается. Его побил хороший дядька.
Другой дядька вчера приходил к костру. Наверное, хотел есть. Хотел саламандрика. Про него еще говорила тетка. Непонятно.
Еще одна тетка. Ее зовут Девка. Так ее называла первая тетка. У нее болит ножка. Плохая тетка не хочет ее обидеть. Она только делает вид, что злится.
А дядька злится по-настоящему. Что такого сделал этот, который на земле? Почему на него злится дядька?
Но сильнее он злится на Девку.
«Братик», – говорит второй дядька. Я вижу, что это не дядька, а хлопец. Где-то здесь его братик. Я оглядываюсь, но никого не вижу. Только за две пленочки отсюда много дядек в железных одежках лезут на высокую стену. Они далеко, их плохо видно. Они открывают рты – наверное, есть хотят.
«Братик», – говорит дядька-хлопец. Мне его жалко. Он смотрит на меня.
Я хочу поймать новую смыслу, чтобы стать умнее. Но смыслы уворачиваются от меня, они слишком большие, чтобы поймать одной рукой.
«Братик», – говорит дядька-хлопец. А добрый дядька говорит мне, чтобы я шел обратно. Он хочет убить дядьку-хлопца. И чтобы я ему не мешал.
«Он хороший, – говорю я. – Не трогай его. Это мой братик».
Да! Я понял! Это мой братик, только большой. Он быстро вырос, а я росту медленно. Нельзя его убивать. Он хороший.
Добрый дядька смотрит на меня. Мне хочется поймать смыслу, вместо этого в руку попадается большое яблоко. Оно червивое. Я бросаю его на землю.
Добрый дядька смотрит на яблоко. Спрашивает: «Где ты его взял?»
Я говорю, что хотел поймать смыслу, а попалось яблоко. Что там есть еще, но все червивые.
Дядька оглядывается кругом. Кругом поле. Ничего нет. Пасутся кони. Те железные люди, которые лезли на стену за две пленочки отсюда, уже попадали вниз и лежат. Не двигаются. Сверху их поливают водичкой, только она почему-то черная и очень горячая. Дядька ничего этого не видит. Он ищет дерево, на котором выросло червивое яблоко.
Я смотрю на братика.
Тепло. Было тепло. Там была мама. Я подхожу к братику и трогаю его.
Он хороший.
Девка что-то говорит. Тетка смотрит на дядьку и спрашивает, что, может быть, Девку оставить в живых, она еще пригодится. Я говорю, что если они убьют братика и Девку, то я их убью. Тетка пугается. Она меня боится. Она не хочет, чтобы я ее убивал.
Дядька говорит, чтобы я не баловался.
Я глажу братика по голове.
Он добрый.
Я спасу.
У Девки болит ножка. Она тоже злая, как тетка. Они с теткой едут на одной лошади.