Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Часть третья
Колдунья и исчезник
Пролог на земле
Радуга.
Всюду радуга – от земли до неба. Вернее, все небо и есть радуга! Звенит празднично, на пределе слышимости – будто зовет. Текут, струятся бесконечные переливы разводов, уносятся в зенит, туда, где купол небесный раскрывается опрокинутым зевом воронки, ненасытным ртом, хоботом, омутом, засасывающим водоворотом…
Страшно.
И красиво.
Страшно красиво.
Будто оказался внутри мыльного пузыря-гиганта, который исполинское дитя, капризничая, вдруг решило втянуть обратно в свою соломинку. Не надо этого делать! Пузыри надувают, а не втягивают! Они невкусные! Остановись, дитя!
Не слышит. Радужная пленка безостановочно ползет вверх, к жадному отверстию в зените, колышется, подступает отовсюду. Рывок – и вот она разом сжалась, поглотив дальние кусты боярышника, суматошно взлетевших дроздов, одинокий домик у поворота дороги. Остановилась, словно размышляя. Или отдыхая. Или переваривая проглоченное.
Двинулась дальше. Уже неторопливо, степенно; без суеты. Замерла, помедлила. И снова – рывок вперед…
Карликовый крунг завороженно глядел на радужную завесу. Красиво. И уже почти совсем не страшно. Разве такое диво дивное, разноцветье прекрасное – может быть страшным?! Ветром свежим веет, звенит, зовет к себе. Обещает чего-то такое… светлое, ясное, какого здесь не бывает.
И слов не придумано.
Крунг улыбнулся. Моргнул, сверкнув пластинками слюды, наклеенными на внешней стороне век. Его глупые сородичи пятились от невиданного чуда, что-то кричали ему, маленькому, меньше прочих, но он уже не обращал на крики внимания. Пусть бегут, причитая, прочь, пусть бросают свои хижины и рухлядь – они трусы и дураки.
Да, трусы и дураки!
А он, самый маленький из карликовых крунгов – умница и герой.
И малыш решительно сделал первый шаг навстречу чуду.
Второй шаг.
И третий, наилегчайший.
Упругий поток подхватил его, мягко увлекая вперед, и крунг с радостным удивлением понял: лечу! лечу, братцы! Рядом, смешно гримасничая, кувыркался в воздухе коротышка-хронг – словно и сейчас собирался плеваться своими колючками. Глупыш! Страшно ему, видите ли! Оно и понятно: рожденный ползать…
Мимо со свистом проносились стайки железных ежиков, и крунг еще удивился: за что ежам такая честь – тоже лететь по воздуху, да в придачу куда быстрее, чем он сам, герой и умница?!
А потом… потом радужная завеса облепила его теплой болотной жижей. Приникла, впиталась, растворяясь в нем и растворяя в себе. Лишь тогда накатил страх. Запредельный, на грани с блаженством. Боли не было; совсем. Только липкое тепло, и изумление: это он? это он кричит, самый маленький из карликовых крунгов?!
Да, он.
Кричит.
Не понимая, что делает, все еще улыбаясь, выплескивает последним истошным воплем животный ужас, предчувствие неминуемой, нелепой смерти!
И когда вечная тьма, где спит, отдыхая от трудов, прекрасная радуга, сомкнулась вокруг карлика, – сквозь нее, сквозь эту бесстрастную черноту долетел голос.
Голос, который на миг разорвал пелену ужаса, голос, от которого невольно попятилась сама Смерть.
– Не бойся, – шепнул кто-то. – Я спасу.
Логин Загаржецкий, сотник валковский
– …Хлеб наш насущный даждь нам днесь…
Язык тяжко ворочался в пересохшем колодце рта. Впервые в жизни, впервые в буйной и бурной, как высверк шабли над головой, жизни сотника Логина он не мог дочитать «Отче наш» до конца.
Впервые.
И кому сказать! – из-за распроклятого жида-христопродавца!
– …остави нам долги наши, яко же оставляем мы должникам нашим…
Ну глянь! глянь в лицо черкасу, иуда!
Возьмись за крыж! Брезгуешь?! Ведь добрая шабля, с пышного бунчук-паши боем взята, есаул Ондрий не всякому доверит, мне – и то промедлил, старый рубака!
Я ж тебя насквозь вижу, песий сын… сам стольких в куски пошматовал, что и на исповеди не рассказать, иной раз от дюжины не знаю как отмахивался, а от тебя, Душегубец, впору и не отмахнуться! Славно ты моих черкасов пластал, там, на панской лестнице, Мацапуру-упыря собой закрывая! Вовек не забыть, на Страшном суде – и то вместо грехов иное припомню: днепровский рыбак щуку-матку скучней пластает, чем Юдка – черкасов-реестровцев…
Дерись, тварюка!
– …не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
Хотел сказать «аминь» – ан с первого раза не сложилось.
Бульканье горлом, и весь тебе «аминь».
Словно горелка из опрокинутой бутыли.
– Батька! Батька!
Дрогнула земля. Черной кипенью подернулось небо.
– Батька! Чуешь меня? Чуешь?
Пронзительный вопль ворвался в уши. Аж мурашки по спине. Нелюдской, вражий голос; а вслушаешься – дитя блажит. Малое дитя, кому не батьку выкрикивать на крыльце пекла запредельного, а на лозе оструганной по двору гарцевать. Такое ночью в теплой хате приснится – в ледяном поту кинешься в сени, долго будешь воду из кринки хлебать, заливая грудь… Да только всякого навидался Логин, сотник валковский, по сей геенне Порубежной всласть наездился, чтоб от дурных воплей за спиной кочерыжкой ежиться.
Хватит.
И поползла, шипя по-гадючьи, верная «ордынка» из ножен.
Авось, в клинке больше гордости осталось, чем в хозяине неприкаянном, сменявшем душу на дочку, честь на кровь, славу черкасскую на скитания горемычные – и загубившем все сразу.
Выручай, невестушка!
– Батька! Да где ж ты?! чуешь ли?! – бешеной метелью взвился зов.
Чорт тебе батька, горлопан! – в пекле ищи, не здесь!..
Накликал.
Встал чорт меж жидом и черкасом.
Сам длинный, черный, нос крючком; глазищи, прости Господи, лампадами горят – узкие, нелюдские, от висков к самому переносью.