Рубеж. Пентакль
Шрифт:
– И в третий раз спрошу господина сотника: каким образом князь Сагор собирался после этого открыть проход через Рубеж меж нашими Сосудами?
– А это уж, пани Сало, тебе лучше ведать! Кнеж мне по-дружески шепнул между делом: не простая ты баба! Вот перед тем, как подписи-печати ставить, и пошлем мы тебя гонцом к стороже Рубежной! Они, сказывают, и кнежу Сагорскому, и тебе, пышна пани, клятву давали: за труды ваши вывести к спасению! А брехать им не с руки… не могут они брехать, в том кнеж мне слово давал! Вот и велишь ты им: пропускайте, мол, кнеж Сагорский к сотнику Логину гостевать едет!
Я заметил: женщина-Проводник побледнела.
Хотела что-то еще спросить или сказать от себя – да не успела.
Бешеная панна сотникова разом про хромоту забыла. Где усталость?! Где хворь?! Птицей слетела со скамьи, встала против отца. Глазищи в пол-лица, зарницами полыхают: того и гляди, стены ясным огнем займутся.
– Батько! Кнеж Сагорский – душегуб, кат записной! Он меня пытками мучил! Пахолкам своим в забаву отдал! А ты… ты с ним, с псом шелудивым, угоды подписывать мостишься?! Где твоя честь, где гонор черкасский?!
– Что? Что ты мелешь, Яринка! Давно за косы не таскали?!
– Панна сотникова! Опомнитесь!
– Братцы! Не можно Сагору верить, никак не можно!
– Послухайте старого жида, панна Яринка! Нехай ваш батька тому кнежу хоть замуж за него идти поклянется! Там видно будет… Впервой, что ли, батьке вашему по своему слову каблуками плясать?..
– Ах ты подлое племя! Христопродавец! Душу выйму!
– Не гневайтесь, пан зацный! Свою продали, взамен мою вынуть мыслите? А зачем вам душа жидовская? У Рудого Панька на христианскую сменять, или в заклад до поры оставите?!
Хлопнула дверь – аж штукатурка сверху дождем брызнула.
Выбежал прочь пан сотник.
От греха подальше.
Я смотрел ему вслед, краем уха внимая перебранке, и никак не мог понять: откуда такое спокойствие? Глупый, глупый каф-Малах, отчего ты не кричишь, отчего не споришь взахлеб?
Начало это или конец?
Уверенность или обреченность?!
Сале Кеваль, прозванная Куколкой
– А помнишь, Мыкола? – вдруг спросил невпопад есаул, осторожно трогая засохшую ссадину на подбородке. – У корчмарки Баськи, на гулянке? Помнишь?! То-то хлопцы веселились, пока живы: нарядятся в хари и давай вприсядку! А вот еще, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы…
Он нахмурил лоб и совсем уж скучно (даже усы мочалой сырой обвисли!) подвел итог:
– Смех нападет такой, что за живот хватаешься… помнишь, а?
– Помню, – эхом отозвался Мыкола.
– От и я помню…
Сале Кеваль не поняла, к чему это было сказано. И в чем, собственно, заключалось веселье на гулянке, тоже не поняла. Да и не надо было. Наверное, бывалый черкас просто решил разрядить тяжкое молчание, повисшее в зале после шумного ухода господина сотника.
Тишина ведь стояла – похоронам впору.
Лишь скулил еле слышно под скамьей заложник-княжич. Да еще чумак Гринь порой схватывался в горячечном бреду: «Мамо! мамо моя! братика отдайте!..» – и умолкал, захлебнувшись.
Сама женщина отнюдь не пыталась начать разговор. О чем? с кем? Думалось о другом: о мастере. О князе Сагоре, что родного сына в залог не побоялся отдать. О словах Логина Загаржецкого: «Да вроде просить я кнежа буду на бумаге, по-шляхетски: «Пойдешь, значит, ко мне на землю?» А он в ответ чиниться не станет, запишет: «Пойду!» – и вся угода!»
Хоть и темное оно дело: где хитрые козни скрыты, что за фортель решил выкинуть Сагор-умница? – а все складывалось мастью в масть. Ведь отозвал же войско, когда, считай, взяли латники замок? – отозвал. Переговоры начал. Вдруг действительно: выход? Врать Малахи и впрямь от сотворения мира не умеют, тут мастер правду сказал господину сотнику; нет лжи в самом их естестве, многое есть, а лжи нету…
Или есть?
Или иная правда любого вранья лживей случается?
Получить вид на жительство в Сосуде, где правят люди, подобные веселому Стасю и неистовому сотнику Логину, на скорую руку именующему женщину-Проводника через раз «пышной пани», а через два «ведьмой»? Такие перспективы мало радовали Сале Кеваль, бывшую Куколку. Но и другая возможность – отдаться на чистую милость Существ Служения, позволив им выполнить обещанное, как они это сами понимают! – и это счастье из небольших.
Еще во дворце княжеском женщина знала о предложении Самаэля начать эвакуацию через те Рубежи, что еще способны пропустить тела плотские из гибнущего Сосуда.
Да что там знала?! – видела!
На то ведь и Проводник…
Три спасения, как в сказке: черный кусок скалы в звездном мраке, водный простор от края до края, где барахтаешься в обнимку с рукотворной медузой, – и, наконец, горный лабиринт, безлюдное нагромождение скал под небом цвета яичного желтка.
Жизнь Малахи обещали? – выполнят. Поддержат жизнь Сале с ее мастером, укрепят, того и гляди, века прожить удастся.
Спасение обещали? – выполнят. И отсюда, из общей гибели, вызволят, и там, глядишь, придет оно, спасение-то! Жаль, вслух не обещано напрямик: когда придет? завтра? через год? через вечность?! Жди паруса на горизонте: в звездном мраке – жди, в водном просторе – жди, в горном лабиринте – дожидайся!
Не спасут ли в конце концов неведомые доброхоты двоих престарелых безумцев? одного безумца? ни одного?!
Ах да, маленький княжич тоже с нами небось будет… с собой князь-отец сына возьмет.
В залог?
Солнечный зайчик робко проскакал по ноге, ткнулся щекотной мордочкой в ладонь. Но не это вывело Сале Кеваль из скорбных раздумий.
Вывело? вырвало!
Крик.
Страшный, нелюдской:
– На помощь!.. спасите!
Так в бездну валятся.
Вихрем прянул лихой есаул на середину зала, дернув клинок из ножен. Ухватился за разряженный пистоль могучий черкас Мыкола; брат его сверкнул зрительными стеклышками, завертел дивно стриженной башкой. Консул Юдка встопорщил пламень бороды, огляделся истово: прочь, Тени! прочь! Даже каф-Малах, до того сидевший храмовым истуканом, вздрогнул; пустил рыжие огни гулять в чудных глазницах.