Рубеж. Пентакль
Шрифт:
Тут Логин старика вроде как слышать перестал.
И видеть перестал. О своем задумался. Не то сон во сне случился, не то еще какая мара навеялась. Грезится Логину, как он по новой в самое пекло собирается, за Яринкой-ясочкой. Да только подходит к нему уже не Рудый Панько, не Юдка Душегубец со своей пропозицией – ангел небесный является. Серафим о шести крыльях. Ну пусть не небесный, пусть Рубежный – о том ли речь? Является, значит, и глаголет нежным гласом: «Пусти меня, друг-Логин, до себя в утробу! Я через тело твое черкасское дельце малое обстряпаю! – да и тебя, родной, не забуду! отслужу!»
В затылке Логин даже почесал. Эй, сотник, согласился бы? – Ясное дело, аж плясать бы пошел. Не ведьмач, не жид – ангел! Ну, ударили по рукам. Угоду подписали. Кровью? – А пускай и кровью, не жалко, много ее в жилах!
Что дальше?
А дальше выходит: на Рубеже этих, Малахов-сторожей, уже не в шабли! – сами они встречают-пропускают, да хлебом-солью, да с поклоном! Скатертью дорожка, люди добрые! Чортяка от сотника Логина-ангела шарахается, ведьму Сало смертный озноб дерет… А при штурме, при штурме-то! Гуляй, черкас! Руби сплеча, секи наотмашь полки вражьи! Ангельское полымя в душе жаром пышет, силушки на десятерых, шабля сотника не берет, стрела мимо свистит!
Тошно вдруг отчего-то стало. Вроде как супротив детишек малых по пьяни вышел. Ты им чего душе возжелается! Хоть стусана, хоть пряник, хоть в мешок и в болото! А они тебе – разве что уши от крика ихнего позакладывает.
Ну да ладно.
Дальше, дальше-то как сложится? Вот нашел отец дочку, ангел отцу и глаголет по второму разу: «Давай, выпускай! Я свое дельце под шумок обладил, ты – свое, пора и честь знать! Ну давай, чего телишься! Мне ведь твоя добрая воля семью засовами легла…»
А вдруг завтра опять сеча лютая приключится?! А через Рубеж дорожку обратную торить?! Нет уж, серафимушка, Малах малахольный! – погодь маленько… вот вернемся!.. Тут уж сотник Логин просто наяву увидал: вернулись, все Валки неделю гуляют, ан с турками замиренье кончилось. Или татарва налетела. Или новый Дикий Пан объявился. Или хворь прилипла…
Совсем страшное примстилось. Стол в хате, а на столе башка Логина Загаржецкого лежмя лежит. Старючая, лысая, желваки на восковых скулах катает. А перед столом – парубок молодой. Яринкин сынок, значит… ишь, как вырос! Стоит парубок, в руках дедову «ордынку» вертит.
– Пойдешь ко мне на шаблю? – пытает.
Аж ледяным ознобом до костей пробрало. Вскинулся сотник, раскидал мару по углам, глядит: старый жид в креслице ему улыбается.
Тепло так, с пониманием: что, пан сотник, глянул в душу свою человеческую? Каково?!
Тишина кругом.
И меркнет веранда, стол, лавки, сад за перильцами.
Пусто.
Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра
Меня сотрясала дрожь. Не сладостные вибрации сфир, не струнный ропот листвы Древа – нет! Противная, омерзительная дрожь смертной плоти, силы которой иссякали. Даже та малость, что мне удалось показать этим людям, рассказать каждому на его языке, и в то же время – на Языке Исключения…
Даже это выжало меня без остатка.
Если бы не Заклятый, вовремя подставивший плечо…
«Неужели так теперь будет всегда?! – наемной плакальщицей голосила моя новая, уязвимая, хилая плоть, забыв, что совсем недавно была золотой осой в медальоне. – Не хочу! Лучше просто – не быть, чем быть – так!»
– Глупый, глупый каф-Малах… – эхом отдался в голове затихающий приговор.
Ты, как обычно, прав, мудрый рав Элиша. Я действительно глуп. К чему звать небытие, которое люди называют «смертью»? – если это самое «всегда», призрак вечной муки, уже на исходе. Раньше я смеялся, закручивая спиралью дни, годы и века! Раньше мне бы и в голову не пришло: как это времени может «почти не остаться»?!
Может.
На собственной шкуре понял – может.
Времени, воздуха, любви… свободы.
Я изменился. Я продолжаю меняться, стремительно и неотвратимо. У людей есть поговорка: «С кем поведешься…»
Мудрая поговорка.
Это про меня.
Но Хлеб Стыда отныне и до конца – это для кого-нибудь другого.
Застывшие фигуры оживают. Оттаивают. Начинают бесцельно двигаться. Я их понимаю. Они потеряны. Потеряны в самих себе. Они пытаются осознать увиденное, перевести в привычные им Имена и образы, облечь в шелуху из затертых от долгого употребления слов, чтобы наружу выглядывал лишь самый краешек ослепительной истины. Так, ерунда, блестящая игрушка, нестрашная и почти понятная. Я старался, я очень старался, чтобы их разум не отторг увиденное, – но увенчались ли мои старания успехом?
Разве что Заклятый и женщина-Проводник…
– Башка кругом идет, – пожаловался сотник, нервно вытирая потную, багровую плешь. – Слышь, чортяка, где это мы были? В Ерусалиме, что ли?
Я не стал ему отвечать – да он и не ждал ответа.
– Уж лучше бы в Ерусалиме, – буркнул есаул, потянув носом воздух и скривившись. – Там-то хоть дух был приятный, яблочный! А здесь…
Шмалько неожиданно подался к выбитому окну, выглянул во двор.
– Пане сотник! Солнышко донизу клонится! Вечер близенько! Хлопцы мертвые на самой остатней жарище вышли! Похоронить бы надо, пане сотник, по-людски!
– Дело говоришь, Ондрий, – кивнул сотник, ворочая затекшей шеей. – Наш грех: забыли, заморочились… Только где хоронить-то будем? Камень один кругом. А за ворота лучше пока не соваться – мало ли…
Женщина-Проводник тронула его за плечо:
– У нас традиция: строить замки на костях предков. Обычно фамильный склеп располагается в подземелье, под северным крылом замка. Там наверняка отыщутся свободные усыпальницы.
– Добре. Мыкола, Хведир! – сходите, проверьте. Только факелы возьмите! Еще заблудитесь…
Я не слушаю сотника. Я… да, несомненно! – я шмыгаю носом. Заложен. Дышать (дышать?!) приходится больше ртом, а вибрации, которые люди именуют «запахами», и вовсе не воспринимаются. Кажется, мое новое-старое тело само позаботилось обо мне. Странно. Раньше я не разделял свое «я» и свое тело. Это было одно целое. А теперь? Не знаю. Теперь я ничего не знаю! Есть ли у меня душа, отдельная от тела? И если есть – была ли она всегда?
Рав Элиша, помоги!..
Я начал привыкать к этим камешкам будущей гробницы: «теперь», «раньше», «душа», «тело»!.. Я начал противопоставлять! Я перестал быть целым!