Рубеж
Шрифт:
XII
Денница же встретил Змея, который полз с открытой пастью и сжигал землю в прах. И сомкнул руки свои на голове змея. Замер змей, поникла пасть его. И молвил ему Денница: «Змей, ступай и скажи Самаэлю, вождю Крылатых, что я нахожусь во Вселенной. Я есмь Денница, звезда светлая и утренняя».
XIII
Кто идет в червленых ризах, столь величественный в Своих одеждах, выступающий в полноте силы Своей? «Я – Денница, изрекающий правду, сильный, чтобы спасать». Отчего же одеяние твое красно, и ризы у тебя, как у топтавшего в точиле? «Я топтал точило один,
XIV
Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Рубежи отныне не будут запираться днем; а ночи там не будет. И когда соберутся народы на месте, называемом Армагеддон, и начнется великая битва, и упадет звезда Полынь в воды рек, то увидят люди новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля уже миновали, и прежнего мира уже нет.
И сказано обо всем этом словами этими в Книгах Священного Писания: Берейшит, иначе Бытие, Тегилим, иначе Псалтырь, в Книгах великих пророков Исайи, Иеремии и Софрония, Благой Вести от Иоанна и в его же Откровении, в книге Коран, в толкованиях мудрецов Мишны и в великой книге Зогар, что значит «Сияние», а для сведущих – «Опасное Сияние». И разумеющие их воссияют, как сияние небосвода, а приводящие к праведности многих – как звезды в вечности века…
Часть первая
Чумак и герой
Пролог на земле
Ахали, крестились, переминались с ноги на ногу, топтали и без того нечистый, слежавшийся снег.
Мерзлая земля поддавалась тяжело. Взопревшие мужики отступали, пропуская к яме других, свежих; отец Гервасий вычитывал молитву, сперва укоризненно и громко, потом все более невнятно и хрипло – осип батюшка.
По низкому небу стелился черный дымный хвост. Бесовскую хату пожгли вместе с барахлом, вместе с оскверненными образами.
Похороны наоборот. И поп, и люди, и заступы, только не в яму ложится земля – летит из ямы. Не камушки стучат по крышке гроба – сапоги топчутся, и не скорбь на лицах – страх, да еще угрюмая радость: дождалась, проклятущая ведьма!
– И как она с погоста-то ходила? Землищи-то!
– Известно, как. У ей чорт в полюбовниках!
– Постыдились бы, соседка, поминать-то! Свят-свят…
Обнажились доски.
– С домовиной доставай! Поднатужься!
Поднатужились. Кинули на снег кожухи, взялись за веревки, выпучили глаза: раз-два! Взяли!
Бабы, толпившиеся поодаль, отшатнулись. Множество рук вскинулось в суетливом крестном знамении – земля, отпуская гроб, скрежетнула, будто зубами.
Одна веревка лопнула, но прочие не подвели. Вывалили домовину на снег.
– Слышь, сосед, вроде воет чего-то?
– Волки?
– Нет, сосед. Это что-то не то воет…
– Бог с вами, сосед!..
Пошел в ход плотничий инструмент. Затрещала, поддалась домовина, запечатанная по обычаю до Страшного суда; так сталось, что Ярина Киричиха попала на
Отец Гервасий возвысил голос.
Вдова Киричиха с деревянным стуком грянулась оземь. Темные руки, сложенные на груди, будто молили о пощаде.
Судьи молчали и сопели. Острый кол заранее был вытесан из молодой осины; кузнец Вакула примерился – и ударил молотком; острие без труда погрузилось во впалую грудь мертвеца, и только окоченевшие руки судорожно дернулись: «За что?!»
Содрогнулась земля – так, словно перевернулись в истлевших гробах все покойники на погосте. Качнулись кресты, спугивая ворон; тем, кто собрался сегодня на кладбище, в одночасье послышался хрипловатый детский голос:
– Я спасу!..
Осекся отец Гервасий. Мельничиха Лышка, стоявшая поодаль, дала подзатыльника малолетнему внуку, невесть как оказавшемуся на погосте в этот страшный час; кузнец Вакула снова ударил молотком – и едва не промахнулся, чего с ним отродясь не случалось…
– Я спасу!
Повеяло дымом – запахом беды.
Чумак Гринь, старший сын вдовы Киричихи
– Мамочка родная… Ох, мамочка!..
Гринь сидел на земле, голой, бесснежной, теплой земле. Бурые комья, будто вывороченные огромным тупым плугом, понемногу осыпались, кое-где извивались хвосты потревоженных червей. Дальше росла трава, зеленое дерево, зимы как не бывало, страшного замка как не бывало, и никогда не было ни рушниц, ни гармат, ни сечи на ступенях, ни криков умирающих. Он, Гринь, пятилетний мальчик, пас корову и заблудился, перегрелся на солнышке, вот ему и примерещилось страшное, про которое дядька-запорожец рассказывал!
Он пошевелился. Огляделся, желая увидеть мирно пасущуюся корову.
Лето. Негустая, нестарая роща. В изобилии свален бурелом, молодые деревца выкорчеваны с мясом, и тоненькие листья еще не успели пожухнуть. Как будто ленивый великан, работая на великанском огороде, несколько раз ударил своей великанской тяпкой, но дальше полоть не стал – позвали обедать.
От такой мысли Гриню стало страшно. Даже пот прошиб, тем более что среди жаркого лета он сидел в кожухе, в сапогах, разве что без шапки.
– Отче наш, иже еси на небеси…
Ответом был чуть слышный стон.
Гринь поднялся на четвереньки. Переждал головокружение, встал. Схватился за бок, сам едва не застонал. Шагнул, придерживаясь за покосившийся ободранный ствол. Совсем рядом, из-под наваленных веток, виднелась окровавленная голая нога.
…Был в чумаках – всякого повидал. Был в сердюках у пана Мацапуры… Точно, был. И замок был, и рушницы палили, и сотник Логин за дочкой пришел…
Гринь разбрасывал ветки. Задохнулся, вытер пот, догадался, наконец, скинуть кожух и свитку. Дело пошло быстрее, по-настоящему тяжелая палка была только одна, прочее – мелочь, щепки.
Здравствуйте, Ярина Логиновна!..
Сотникова дочь была вся в крови, но не это смутило Гриня. Нага была панна сотникова, а голых панночек ему, чумаку, до сих пор видеть не доводилось. Сельские девки, в пруду забавляющиеся, – другое…
И все-таки не оттого чумак отшатнулся, что голую девку увидел.
«Ну, спасибо тебе, Гринь! От меня – и от тех людей, кого ты от смерти спас!»
Спасибо. Спасибочки. Иуда, предатель… Смотри теперь в глаза зраде своей.
Панна сотникова застонала. Рана на плече, рана на бедре, и еще одна, ниже – умело рубили, по всему видать, сухожилье подрезано.