Рубеж
Шрифт:
— Мне кажется, вы, товарищ Жигарев, проявляете чрезмерную подозрительность к тому, что делает майор Жогин. А эта подозрительность в свою очередь порождает нервозность в ракетном дивизионе.
— А вот это уже явная попытка отгородиться от аварии! — воскликнул Жигарев.
Комдив остановил его:
— Тихо, тихо, Илья Михайлович. Кстати сказать, это не попытка, как вы говорите, отгородиться, а суть дела, которая и проясняет причину аварии. Да, да, именно — суть. И давайте пока на этом закончим наш разговор. Вы свободны, товарищи...
3
Не
«Как это не вовремя! — раздосадованно подумал Мельников. — Не мог человек вчера прийти или хотя бы сегодня вечером». Но с внешней невозмутимостью спросил дежурного:
— Где он сейчас?
— На квартире сына.
— Хорошо. Пошлите за ним машину.
В штаб дивизии гость приехал минут через десять.
Минувшие годы, как сразу заметил Мельников, изменили Павла Афанасьевича. Он потолстел, морщины на лице углубились, под глазами набухли тяжелые мешки. Но выправка осталась прежней. И в движениях сохранилась та неповторимая привычка к четкости, которой Жогин-старший когда-то особенно щеголял.
Предложив гостю раздеться, Мельников приветливо сказал:
— Прошу, Павел Афанасьевич, садитесь вот сюда, поближе.
Павел Афанасьевич ответил сухо:
— Как прикажете, товарищ генерал. Мельников, поинтересовавшись здоровьем гостя, с сожалением сказал:
— Огорчило нас всех происшествие с Григорием. Очень неприятная история.
— Да, вот потому и прибыл, — перебил его Павел Афанасьевич. — И к вам зашел по этой же причине. Извините, не стерпел.
— Какие могут быть извинения, Павел Афанасьевич? Ваши отцовские чувства вполне понятны. К тому же вы наш однополчанин, ветеран дивизии. Наши удачи и огорчения должны быть общими.
— Спасибо, что не отмежевываетесь, — усмехнулся Павел Афанасьевич. — Только вот я не могу, понимаете, взять в толк, почему это вы, товарищ генерал, не потерпели меня рядом с собой когда-то, а других, с такими же, можно сказать, взглядами, сейчас терпите?
— Кого же, интересно? — спросил Мельников.
— Полковника Жигарева, например. Он же в дивизии бой за дисциплину ведет. Он... — Гость запнулся. — А может, вам неприятно слушать все это, товарищ генерал?
— Не беспокойтесь, я слушаю. Жогин-старший оживился:
— Я думаю, что вам с ним, с Жигаревым, товарищ генерал, очень удобно. Он приказывает, требует, ломает, что называется, копья чуть ли не с каждым офицером. А вы ни-ни. У вас принцип другой — быть для всех отцом родным. Если нужно, вы и Жигарева одернете, он же лицо подчиненное. И опять вы — благодетель. Очень красиво получается. Только это благодетельство ваше, как я понимаю, и привело к аварии. — Павел Афанасьевич сердито умолк.
— Любопытно, — сказал Мельников. — Вы уж не стесняйтесь, выкладывайте все.
— А что выкладывать? Авария-то была, ее не зачеркнешь карандашом, и пострадавший налицо. Игрой в демократию, скажу вам, дисциплины в дивизии не поднимешь. Да и что поднимать? Ее ведь нет.
— Ну это вы зря так обобщаете! Слишком уж торопливо и бездоказательно.
— Бездоказательно,
— Послушайте, Павел Афанасьевич, — остановил его Мельников, — а не слишком ли много вы на себя берете? Вы же не знаете положения дел ни в дивизии, ни в ракетном подразделении. И не могли во все это вникнуть за столь короткое пребывание у нас. И вообще, зачем вам такие утомительные раскопки? Зачем?!
Жогин-старший сурово сдвинул свои белесые тяжелые брови.
— А затем, товарищ генерал, чтобы не сомневаться больше в собственной прежней правоте. Понимаете?
— Понимаю, что вы ничего не поняли, Павел Афанасьевич. Но я готов помочь вам разобраться. Если пожелаете, давайте проедем вместе по частям, посмотрите, каким стал Степной городок сегодня, побываете на учебных полях.
— Нет уж, благодарю за любезность. Обойдусь! — Павел Афанасьевич быстро оделся, суетливо пристукнул каблуками до блеска начищенных сапог и, не прощаясь, ушел.
Выйдя из здания штаба, Павел Афанасьевич повернул на дорогу, ведущую из городка в степь. Ему хотелось побыть сейчас одному, подумать над тем, что накопилось за эти дни пребывания в родной дивизии. Встреча с сыном, с солдатами ракетного подразделения и только что состоявшаяся беседа с генералом Мельниковым вызывали путаные мысли. В ушах еще слышались слова: «Вы так ничего и не поняли, Павел Афанасьевич...»
«Странное утверждение, — с горечью подумал Жогин-старший. — И еще более странно, что Григорий тоже не разделяет моих взглядов на причину аварии. Почему?.. Конечно, время многое изменило в армии: иными стали люди и боевая техника... Но ведь проблемы боевой учебы, укрепления дисциплины были и есть. Почему же мы не понимаем друг друга? Почему?..»
Павел Афанасьевич остановился, оглядел степь. Дальние холмы, массивы оттаявшего после первого снега ковыля — все вокруг настороженно молчало. И вдруг ему захотелось побыстрей уехать отсюда... Казалось, дома, в стороне от армейской жизни, будет легче обдумать все, что произошло с ним.
— Да, да, — вслух повторил Павел Афанасьевич, — надо ехать...
4
Трудным был тот вечер и у Григория Жогина. Еще днем Красовский снял ему с плеча и руки тугие повязки и разрешил слегка приподняться. Григорий долго примерялся, опирался то на один локоть, то на другой, затем собрался с силами и рывком сел, но тут же от резкой, пронизывающей боли повалился на подушку.
— Ничего, — сказал Краковский ободряюще. — К вечеру будете сидеть прочно.
Минут через тридцать, когда ни хирурга, ни сестер в палате уже не было, Григорий снова попытался сесть. Пошевелил плечами, как научил Красовский, — боль снова пронизала ключицу. И Григорий опять повалился на подушку. Он делал попытки приподняться много раз, пока наконец боль в плече не стала терпимой. Тогда он позвал сестру, попросил подпереть спину подушкой и удержался в сидячей позе надолго.
Вечером, когда в палате зажгли электрический свет, снова появился майор Красовский.