Рубин королевы
Шрифт:
– Вы правы! – воскликнул Альдо. – Мы оба бредим, как вы сказали. И все же я многое дал бы, чтобы понять, что происходит в этом доме... – Чувствую, что нам предстоит волнующая ночь! – с удовлетворением объявила Мари-Анжелина.
Однако, к ее огромному разочарованию, впрочем, как и к разочарованию Альдо, заглянуть в соседний дом оказалось совершенно невозможно. Хотя вечер выдался очень теплым, все окна были наглухо закрыты, а занавеси задернуты, в чем Морозини смог убедиться, спустившись в сад выкурить сигарету. В комнатах первого и второго этажей зажгли свет, это можно было заметить по ярким полоскам вдоль кромки штор. Экспедиция на крыши после полуночи тоже ничего не дала. Альдо махнул рукой и отправился спать, предоставив упрямой Мари-Анжелине
Зато с мессы компаньонка вернулась радостная и сообщила огромное количество информации. Вероятно, в награду за бессонную ночь фортуна распорядилась так, что привратница особняка Фэррэлсов тоже явилась к утренней службе. Эта достойная женщина сочла правильным, прийти помолиться за упокой души несчастного, чьи останки находились в камере хранения Северного вокзала в ожидании европейского экспресса, который отвезет их на родину сегодня вечером. Но самыми интересными оказались сведения о том, что леди Фэррэлс – положительно, все сговорились называть ее так! – не будет сопровождать тело своего отца, как можно было предполагать. Она задержится в Париже, чтобы позаботиться о престарелом господине, которого слишком утомило путешествие.
– Я, разумеется, спросила, приглашали ли к нему врача, – добавила Мари-Анжелина, – но мне ответали, что в этом нет необходимости, поскольку через несколько дней он и сам поправится.
– И что же наша прелестная Анелька собирается делать со своим дядюшкой, когда он поправится? – спросила мадам де Соммьер. – Отвезет его в Польшу?
– Я думаю, мы узнаем об этом в ближайшие дни. Надо вооружиться терпением.
– У меня его не так уж много, – проворчал Морозини, – а времени еще меньше. Надеюсь только, что ей не придет в голову отвезти его в Венецию. Со дня свадьбы она знает, как я отношусь к ее семье.
– Ну конечно, она не решится! Не беспокойся!
– Трудно сказать! Этот дядя Болеслав совсем мне не нравится.
Поводов для оптимизма стало еще меньше, когда из Лондона вернулся Адальбер. Он был не столько обеспокоен, сколько задумчив.
– Никогда бы не подумал, что у такого страшного злодея и убийцы, как Солманский, к тому же почти приговоренного к повешению, могут быть подобные связи! Впрочем, Уоррен тоже удивился. Похоже, после смерти Солманского единственной заботой британского правосудия стало утешение его семьи. Перед Сигизмундом и его женой распахнули двери тюрьмы, им выдали тело самоубийцы. Они настояли, чтобы не делали вскрытия. Им-де оно внушает ужас, а результата все равно Никакого: всем известно, что причина смерти – отравление «вероналом». Один Уоррен остался недоволен: он твердо придерживается правил и обычаев и не терпит приказов...
– Когда утешали скорбящих членов семьи, упоминалось ли имя дяди Болеслава?
Светло-голубые глаза Видаль-Пеликорна стали еще круглей.
– А это что еще за птица?
– Как? В Лондоне ничего не слышали о дяде Болеславе? Каким же образом тогда он появился здесь вместе с Сигизмундом и его женой, которые проявляли о нем бесконечную заботу, поскольку старик выглядел совсем больным?
– В жизни не слышал о таком! И где же он теперь?
– По соседству, – язвительно улыбнулся Морозини. – Юная чета прибыла сюда лишь на сутки – до отхода «Северного экспресса», оставив гроб на хранение на вокзале. Однако, приехав в Париж вместе с дядей Болеславом, уедут они без него. Бедняга страшно измучен, он нуждается в отдыхе и неусыпной заботе. Это и обеспечивает ему в данный момент моя дорогая женушка, прежде чем увезти... не знаю, в каком направлении, но, надеюсь, не в мой дом.
– Ну и дела!
Адальбер прикрыл глаза, так что из-под опущенных ресниц виднелись лишь тоненькие блестящие полоски. Одновременно он сморщил нос, словно собака, вынюхивающая след. Саркастический тон друга заставил его призадуматься.
– Мне пришла в голову одна идея, – через некоторое время проговорил он. – Интересно, а тебе, случайно, не приходила такая же? Это выглядит бредом, но у таких людей правда еще невероятнее бреда...
– Говори! Я скажу, то это или не то.
– О, все очень просто! Солманский принял не «веронал», а какое-то лекарство, которое ввело его в состояние каталепсии. Поверив в его смерть, власти любезно отдали останки безутешной семье, а оказавшись во Франции, покойник вылез из ящика в обличье дяди Болеслава...
– Оно самое! Хотя я повторяю себе, что это чертовски трудно осуществить...
– Ты забываешь о деньгах! Эти люди очень богаты: помимо наследства Фэррэлса, из которого, как ты говорил, твоя дражайшая супруга получила большую часть, существует еще американская жена Сигизмунда, и она – насколько мы знаем этого типа, – должно быть, отнюдь не нищенка. Сколько времени, на твой взгляд, пробудут здесь Анелька и ее «дядюшка»?
В течение следующих трех дней Альдо, оставаясь затворником у тети Амелии, буквально грыз удила, поглощая все, что находил интересного – в библиотеке, или часами обсуждая с Адальбером возможные пути рубина после его появления в Праге. Первым делом они написали Симону Аронову, сообщив ему новости и умоляя пролить на них хоть какой-то свет. В ожидании ответа Морозини превратился в комок нервов, не в силах ни расслабиться, ни отдохнуть, и только по ночам спускался в сад, чтобы понаблюдать за редкими передвижениями в соседнем доме. А Мари-Анжелина не пропускала ни одного вечера, бегая по крышам в надежде, впрочем, всегда тщетной, что-то обнаружить. Обитатели особняка Фэррэлсов решительно не желали открывать окна и раздвигать занавеси, а в такую теплую погоду это могло означать только одно: им есть что прятать.
Дом представлял собой подлинный островок тишины посреди Парижа, буйно веселившегося на непрекращающемся празднике в честь VII Олимпиады и столь же бурно переживавшего все, что происходило с правительством, шедшим к своему краху вместе с президентом Александром Мильераном. Так продолжалось три дня. На четвертое утро Мари-Анжелина бегом прибежала из церкви: она узнала, что леди Фэррэлс и «дядя Болеслав» отбывают из Парижа вечером следующего дня «Арльберг-экспрессом». Узнав новость по телефону, Видаль-Пеликорн бросился к Куку и взял купе в спальном вагоне для мадемуазель дю План-Крепен. Куда именно направлялась странная пара, точно известно не было, и билет для Мари-Анжелины на всякий случай взяли до Вены.
И все-таки Адальбера мучили сомнения: ведь если «дядя Болеслав» и впрямь Солманский, как же он решится пересечь австрийскую границу?
– Загримированный и с фальшивыми бумагами? Почему бы и нет? – отвечал ему Альдо. – Наш друг Шиндлер, должно быть, знает о самоубийстве и вряд ли коротает время, гуляя вокруг пограничного столба. Ясно одно: она везет его не ко мне. Поскольку у нашей парочки нет никаких причин подозревать, что за ними шпионят, они вполне могут проехать через Симплон.
На следующий вечер, гордая отведенной ей ролью, Мари-Анжелина заняла место в том же спальном вагоне, что и Анелька с «дядей». И опять потекли часы ожидания, тем более тягостного для Морозини, что он беспокоился о том, что его посланница рискует снова не сомкнуть ночью глаз. Однако тетя Амелия поспешила успокоить его:
– Ты же знаешь Мари-Анжелину: то, что она вознамерилась выведать, от нее не скроешь. Держу пари, уже через полчаса после отхода поезда она будет точно знать, куда направляются наши приятели.
И действительно, в понедельник утром звонок из Цюриха внес полную ясность: путешественники остановились в лучшем отеле города, и План-Крепен, естественно, сделала то же самое. Ей даже удалось уточнить, что Анелька зарегистрировалась как княгиня Морозини, а «дядя» – как барон Солманский.
—Что я теперь должна делать? – осведомилась старая дева.