Ручьём серебряным к Байкалу
Шрифт:
– Здесь клёво, правда? – осторожно улыбнулась Льву.
– Клюют, говоришь? – казалось, с трудом разжал он зубы.
– Чё?
Он не отозвался, поморщившись на это невозможное для него «чё».
Люба, не дожидаясь официанта, наливала себе и ему, набулькивая из высоко задранной донышком бутылки. Лев был мрачен, сер, закрыт, но тоже пил, хмелея и вином, и своими забродившими мрачными чувствами.
Люба снова и снова выходила на танцпол и задорно отплясывала со всеми. Три раза её пригласили на медленный танец, и она висла на партнёрах, улыбалась им. Партнёры, танцуя, пытались увести её дальше, в затенённую колоннами и пальмами
Но чего она хотела – злить ли своего мрачного ухажёра, мстить ли ему за эту его необъяснимую перемену настроения, за его заносчивость и очевидную гордыню? В чём она может быть виновата перед ним? Девушка, кажется, совершенно не понимала Льва.
Он так ни разу и не вышел на танцпол, не пригласил Любу на танец. Решил – надо уходить: что ещё ему здесь нужно? Он, не посоветовавшись с Любой, подозвал официанта, попросил счёт. Получил. Не дал чаевых, а, напротив, скрипящим, ржавым голосом заставил пересчитать, потом – ещё раз, сумрачно всматриваясь в прыгающие по калькулятору худые пальцы позеленевшего официанта.
Официант не тотчас принёс сдачу. Выпрямленно, ни на миллиметр не пригнувшись, вывалил на стол горсть монет, хотя можно было сдать бумажными деньгами. Лев не взглянул ни на деньги, ни на торжествующего официанта. Хотел было уже предложить Любе вместе покинуть ресторан, а остаться захочет – на тебе денег, и эту горсть, и ещё можно дать.
Не успел предложить – к их столику подошёл, колыша тяжёлыми женскими бёдрами, тот белоголовый красавец качок и с напыженным взглядом в сторону Льва без спроса пригласил Любовь на медленный танец. Он протянул ладонь столь низко к её талии и коленкам, будто ему отнюдь не рука её нужна была.
Лев закостенел, но почувствовал, как разом обдало его и полымем, и хладом. Он понял, что теперь уже не просто посягают на его Любовь, а открыто, нахрапом отнимают и уводят её, которая могла стать его судьбой, его воздухом и светом. Потом сердцу опять быть пустынным, опустошённым, бесполезным, подобно культе. Потом снова чем попадя придётся набивать, будто безразмерный мешок, эту проклятую пустоту в сердце, и никакие его строительные специальности и дела, никакие деньги и богатства мира не помогут так, как следовало бы.
И зачем он привёл её сюда, в эту тошнотворную человечью клоаку? Глупец, простак!
А она, очаровательная дурочка, даже коротеньким взглядом не пожаловала Льва. Вспорхнула со стула и – пропала в темноте. Или в глазах Льва потемнело? Но он успел увидеть – качок на танцполе по-хозяйски притянул к себе его Любовь, набросил свою пухлую, барскую руку не на талию её, а ниже, даже пониже взъёмчика.
И Лев опять оборвался и покатился во тьму, но чуть погодя осознал, что, собственно, не в зале сделалось темно, свечи всё так же бархатно и участливо сияли, а – он снова сомкнул веки, зажмурился, крепко-накрепко запершись ото всего белого света. На что ещё смотреть да и зачем? Взглянешь, всмотришься – ещё хуже, ещё дряннее может стать. Лучше – не видеть. Никого и ничего.
Лев понял, что этот смазливый, балованный молодой наглец не искал, по сравнению с другими, подходы к его Любови, а уже брал её. Брал налётом, дерзко, хозяином жизни – жизни вообще и его, Льва, жизни и судьбы. Что он мог быть за человеком – везучим бизнесменом, владельцем этого и других ресторанов, настоящим спортсменом или охотником покачаться в тренажёрном зале на досуге, любимцем судьбы с богатым папенькой, хорошим, примерным сыном, братом, другом или женихом – кем ещё? Он, разумеется, мог быть кем и чем угодно. Но для Льва он был только врагом, который замахнулся на него. Замахнулся мечом ли, не мечом, чем-то иным, – неважно, но, ясно Льву, чтобы отсечь и изувечить его мечты.
И Лев ярко и яростно ощутил – армада всяческого зла в этом раздутом, мускулистом парне, и чтобы жить дальше, чтобы крепко полюбить и стать, наконец, счастливым, нужно, быть может, уничтожить, задавить явившееся на пути зло. Зло одной кучкой сосредоточилось в одном человеке. И в одну руку поймать бы его, чтобы не марать другую!
Поймать, не упустить – хорошо, но что с этим злом нужно и можно сделать затем?
Лев, натянутый, насторожённый, как зверь, учуял вздрог воздуха вблизи и расслышал шелесток одежды. Понял, что Любовь садится на своё место.
– Смотри, детка, не забудь мой номерок, – не прижимая своего голоса, нисколько не таясь, произнёс «качок». – Жду звонка.
– У-гу, – торопливо отозвалась она, но тихо и сдавленно. Быть может, уже увидела своего окаменелого, подобного Сфинксу Льва, осознала и испугалась: что же натворила, что же будет!
17
А Лев внезапно, рывком встал и стремительно надвинулся на качка.
Люба пискнула, взмахнув руками, инстинктивно закрыла ладошками лицо.
Качок дёрнулся, чуть отшатнулся, но тут же спохватился – усмехнулся, однако перекошенно. Льву же представилось, что сморщился качок, постарел вмиг или, вернее, сдулся, как пузырь.
Молчком намертво взял «качка» за шиворот шелковистого пиджака вместе с воротом рубашки и галстуком и – ткнул его раз, ткнул два, ткнул три раза лицом в тарелку с овощным салатом.
И – так удерживал одной рукой.
Давил, бугрясь мускулами, стискивая челюсть, наполняясь чёрной и, быть может, бурлящей кровью.
Качок, вымазанный сметаной, помидорами, огурцами, укропчиком и зелёным лучком (вся зелень была молоденькая, нежная, меленько порезанная), очухался – затрепыхался, заскулил, грабасто сметая всё со стола.
Народ повскакивал с мест, загомонил, захохотал, засвистел, завопил, завизжал, – кому как нравилось.
– Охрана!
– Дави его! Молоток!
– Во два идиота!
– Силён мужик: такого бугая завалил и жмёт одной левой!
– Отпусти, придурок лагерный!..
Но Лев не выпускал, никак не отзывался, не озирался даже, напротив – насиливался и отвердевал всем своим выкованным мощным остовом, крупной смуглой рукой. Лицо его было испятнено брезгливостью, отчаянием и, кажется, кажется, – радостью.