Ручьевинами серебра

Сергей Стратановский как-то сравнил писание стихов на кириллице с монашеским подвигом – с упорным трудом, совершаемым в самоограничении и во внутреннем сосредоточении. Слишком велик соблазн заняться чем-то другим, более публичным, приносящим славу и успех, а если ты всё-таки выбрал подобную форму писательства, то почему непременно алфавитом, изобретённым греческими монахами-проповедниками для миссионерских и катехизаторских нужд? Всякому, кто сочиняет стихи по-русски, рано или поздно приходится честно отвечать самому себе на этот вопрос.

В 1980-е годы Илья Семененко-Басин был известен как художник (у меня долгое время висела его картина с красным, как бы супрематическим многоэтажным московским домом, залитым кровавым

солнцем), тонкий искусствовед и историк русской религиозности (занимался атрибуцией текста знаменитых «Откровенных рассказов странника духовному своему отцу»), а также как автор время от времени появлявшихся в самиздате гротесково-мрачных стихов. И мировоззренчески, и эстетически Илья – наследник той не богемной части русской неофициальной культуры XX века, что ставила поиск истины и духовное совершенствование выше эстетического самоутверждения.

Разве эстетическое самоутверждение не есть эгоизм в одной из предельных своих форм? Тут мы снова возвращаемся к уединённому и по сути благочестному труду подвижника. В кругах, из которых вышел Семененко-Басин, чисто поэтически некоторые футуристы, гениальный Введенский и отрекшийся от себя самого Красовицкий, а также Геннадий Айги ценились выше иных куда более заметных имён. А если принималась и более традиционная поэзия, то отмеченная беспощадной внутренней честностью – например, Ходасевич 1920-х годов. Ставки тут были слишком высоки, чтобы рассчитывать на непременный успех в пусть узких, но подверженных частым эстетическим поветриям кругах. Какой успех может быть у отшельника, отвечающего, в первую очередь, перед Абсолютным?

Но в 1990-е сломалось цельное ощущение времени, и прежний подвиг уединённого служения стал представляться даже в упомянутых узких кругах чуть ли не смешным. Обстоятельства стали выталкивать всех нас в больший мир.

Илья не только расширил круг чувственно воспринимаемого – по его собственному признанию, переломными стали поездки в Италию и знакомство с пространством степей, являющихся внутренней основой равнинной России, – но и забросил на четырнадцать лет писание стихов. И только в XXI веке родился новый автор, укоренённый в прежнем неподцензурном стихотворце, но дышащий полными лёгкими, видящий мир в большем объёме и в более ярких цветах.

Первые по времени стихи в этой книге датируются 2006 годом. Господствует нерифмованный ударный стих, графика отражает память о прежнем (всегда Мiр в смысле «сообщество людей» вместо утвердившегося после 1917 «мира», прежде означавшего лишь «покой»), виден цепкий глаз художника, а сам графически и интонационно чётко и ясно организованный текст временами превращается в нечто заумное, что указывает на неожиданные, внечеловеческие возможности поэтической речи. «Заумно, может быть, поёт // Лишь ангел, Богу предстоящий, – //Да Бога не узревший скот // Мычит заумно и ревёт», – сказал ещё в 1923 году упомянутый нами Ходасевич.

То, как работает с русским стихом Семененко-Басин, внутренне оправдано и логически необходимо в качестве неизбежного восстановления почти пресекшихся в 1990-е – в начале 2000-х связей с традицией свободной поэзии 1920—1960-х. Как только она оказалась снова востребованной, традиция эта нашла того, чьими устами ей оказалось выразить себя естественней всего.

Игорь Вишневецкий

Золотомсветись от окна до печи.Тяжёлые двери тебя приведутв колеблемый лесом покой.Видишь?Свадьбу комарью танцует орда.Брезентовые плащи стоят по окоёму болот.Дети: смеются – исчезли. Здесь начинай.Иди по верхушкам черёмухи и ольхи,и повсюду —раскатываются, взрывом, сминая себя, ложатсямехом.Сомкнутым зрением.Лопнувшим обручем слов.

2006

Тёмный звук над лиловой землёй,предвестник имени,как же ты нужен мне в пустотеэтого поля, не давшего плодов.До нас с тобою – только венецодноэтажных домов, линзаскатавшегося пространства,лес, который был озером,поле, исчезнувшее в домах, —всё, что накрыли мы ветром,ударив с юго-востока.И бьём теперь по хребтам коровьимогромным воздухом.

2006

Если синий ушёл из пейзажа, небо закрылось в облаках.Движется чёрный полукруг, потому что глядишь в колодец.Белым колеблемым белым отражается небо на ущербе.И только липы простираютсяв ином измерении, нарядные,посторонние, дети неласковые.Если вытянул воротом ведро и в лужи ударил громовник,тотчас сделались широкими пределы, —в зеркале глаз земныхсиний огонь грозы.

2006

Только подумал имя,росчерк на ста листахуслышанный, —зрения обмирает ось,странно как-то языкворочается внутри, —анжамбман вечно не вовремя —утри —рованными победами озарён,пером нумерованным шевеля,ёж броненосный латы раскатывает,вот-вот сверкнут,рябью подёрнутся, и тогдаты наступаешь на днов светящуюся икру,восстанавливаешь свою речь,больше не говоритакого даже шутя,Сталин страхвселяет тело вождя.

2006

дети малоподвижныеобросшиеволосами, скомканные опекойтрадиции —слушайтефилософыпосле всех неудачговорято связи рода людскогоучатвозраст горечи (и аскетизма)почему?пламяили же пустотакрови, лишённой души?учати спорятповерх головтяжёлымиволосамипоросшихдетитолкают друг другамолчат