Рука и зеркало
Шрифт:
Дама в черном зашлась мелким, старушечьим смешком:
— Ах, Ганс, Ганс-Простак! Зря, что ли, гусей кличут гансами? Ну что ж, воистину дьявольская шутка: тебе, битому гусаку, сдохнуть именно сегодня вместе с твоим худосочным гусенком…
— Бросьте, милочка, — брюзгливо прервал даму молодой барон Фридрих. Он совершенно не боялся старика с ребенком, а уж лютниста и подавно. Дело крылось не в мече, оттопыривавшем полу баронского плаща. Просто врожденное, благородное презрение к черни столь глубоко въелось в душу, что барону даже в голову не могла прийти мысль о возможном сопротивлении жертв. — Поверьте, у меня нет ни малейшего желания выслушивать ваши плоские остроты. Извольте
— Не вмешивайтесь, господин наследник. Вы хотели Талисман? Вы его получите. Хотели дядюшкину фортуну? Получите тоже. И руку отрубать не придется. Или вы настаиваете? Если да, у нас есть превосходный, опытный рукорез…
— Забываетесь, фрау ведьма!
— Ничуть. А сейчас помолчите. И если ваша дворянская гордость взыграет не вовремя, напомните дуре: кто такой Фридрих фон Хорнберг — и кто такая Черная Женщина Оденвальда!
Видимо, гордость все чудесно поняла и заткнулась. Петер смотрел на молодого барона — надувшийся от обиды, разодетый, как на бал, кочет-юнец, втайне мечтающий стать владыкой курятника, — и думал, что большинство дядиных тайников племянничек раскопать не сумел. Как ни старался. А верный Ганс не озаботился доложить. Вот и купается наследник в зависти к покойнику: богач к еще большему богачу, трус к воину, презренный к наводящему страх. Кипящая, отравная купель — зависть. Эй, бродяга! Опомнись! Странные думы думаешь — в чудовищном месте перед чудовищной смертью. Или надеешься на чудо? Зря… Страх ушел совсем, оставив взамен пустоту на месте сердца; ноги сделались ватными, и в гулкой, выеденной сердцевине поселилось безразличие. Не воин, не дерзец, лютнист ясно понимал: да, выполню любой приказ. И спорить не возьмусь. После чего подставлю шею под лезвие.
Не волк — баран, влекомый на бойню. И даже не баран — овца. У барана хоть рога есть.
Щегол ты, братец, певчий комочек…
— Эй, ты! — дама в черном швырнула Петеру несколько листков, скрученных в трубку и перетянутых нитью. — Прочесть сможешь?
Во всяком случае, поймать — точно не смог. Подобрал с пола: вроде как поклон земной отдал. Долго мучился с узлом. Наконец нить смилостивилась: лопнула. Вгляделся. Спасибо маэстро д'Аньоло, доброму венецианцу: научил разбирать ноты! Сыграть на пороге гибели — что может быть лучше? Вот зачем добрые люди оставили «Капризную Госпожу»…
Инструмент доверчиво прижался к боку.
— Да, госпожа. Это переложенный для лютни хоральный прелюд «Aus der Tiefe rufe ich». Иначе «Из бездны взываю я к тебе». Я слышал, сей хорал исполняется в «дни покаяния». Здесь двумя темами сопоставляется земной, человеческий зов и ответ иных сфер…
— Болван! Оставь глупые разглагольствования! Исполнить сумеешь?
— Думаю, что да.
— А задом наперед?
— Вы шутите?
— Если мне захочется пошутить, я предупрежу заранее. Отвечай!
— Наверное…
— Ты уж постарайся, красавчик! Ты очень, очень постарайся… Если выгорит, оставлю жить. Мне личный виртуоз будет весьма кстати. Что губы жуешь? Думаешь: уцелею, мигом побегу с доносом? Полно, дружок! Кто святой хорал наизнанку выворачивал? Кто с геенной в тайном сговоре? Кого святая инквизиция за шкирку и в костерчик? Или пожизненное вкатят… Сообразил?
— Да, госпожа.
— Приступай!
Петер Сьлядек расчехлил лютню. Опустился на пол, устраивая «Капризную Госпожу» поудобнее. Ноты он примостил перед собой, выложив листки веером. Кружилась голова: должно быть, от пряной вони свечей. Гулко сопел барон Фридрих. Или кровь стучала в висках? На Ганса с внуком бродяга старался не смотреть. А еще очень старался не думать: что произойдет вскоре в испоганенной часовне? Это было легче легкого.
Пальцы тронули струны.
Хорал двинулся из начала в конец, нарушая привычный ход бытия.
Ворочались тени в нефах. Отблески свечей толкались в зеркальце на алтаре. Бубнила невнятицу дама в черном. «Cantus firmus», «ведущий голос», идя в противоестественном направлении, звучал чуждо, туманя сознание. Вместо парения тема обретала вязкость, тянула к земле, ниже, ниже, в сырую, пронизанную корнями глубину, обрастая искаженными вскриками других голосов. Горбился молодой барон, опустив ладонь на рукоять меча. Сквозняк прошелся между собравшимися в часовне. Стылый, кладбищенский вздох. «Капризная госпожа» отдавалась музыке, словно девственница — сатане. Бормотание Черной Женщины взметнулось выше, затрепетало под сводами часовни. Алтарь дохнул в ответ струйками пара, сперва сизого, но быстро налившегося тьмой. От облака исходил явственный жар; там, внутри, билось, ища выхода, незримое пламя. Странным образом этот адский огонь заморозил тело лютниста: Петер лишь чудом продолжал играть. Кисти рук превратились в ледышки. Дернись невпопад — отломятся, упадут на плиты, брызнут сотней острых осколков…
Лютня надрывалась из последних сил. Призыв дамы в черном, казалось, сделался оборотнем, превратился в волчий вой — так стая идет по следу подранка. Темное облако застывало фигурой, еще расплывчатой, неясной; окаменел Ганс Эрзнер, закрыв собой безучастного ребенка. Только барон Фридрих со скучающим видом взирал на действо, ковыряя пальцем в ухе: похоже, вокальные упражнения колдуньи не прошли для него даром. Наконец барон зевнул. Он жаждал чудес и откровений, леденящих душу зрелищ и инфернальных картин, а больше — удачи, славы и могущества для себя лично. Пока что наблюдался откровенный балаган. Таких облаков мрака вам любой шарлатан за марку серебром целое небо нагонит…
С финальным аккордом мрак распался лоскутьями, впитавшись в пол.
У алтаря стоял демон. На львиных лапах. Огромный, косматый, с багрово-лоснящейся кожей, под которой бугрились чудовищные мышцы. Клыкастая пасть дышала смрадом, дюжина рогов украшала и без того массивную голову, а на дне четырех глаз-воронок горели смоляные огни.
— Ты, что ли? — без приязни рыкнул гость из ада, глядя на Черную Женщину. — Еще не окочурилась, сучара?
— Поговори мне! — в тоне ведьмы сверкнули нотки базарной склочницы. — Я тебя, тварь, переживу!
Демон мрачно буркнул:
— Хвалилася кума…
Фридрих фон Хорнберг почесал в затылке, сняв берет. И решил, что пора наконец выйти на сцену главному действующему лицу. Ему то есть. Молодой барон подбоченился, выступая вперед:
— Явись и служи, мятежный дух!
Мятежный дух покосился на крикуна левой парой глаз.
— Уже явился, дурында! Зенки протри…
— Явился, так работай! — шикнула на хама ведьма. — Знаешь, зачем звали?
— Чего там знать… Срок-то хоть какой?
— Пять дюжин.
— Обычных?
— Шиш тебе! Чертовых.
— А не облезете?!
— Закрой пасть! Твое дело — исполнять. Скажи спасибо, что не век вытребовали!
— Спасибо им… — демон почесал когтями под мышкой. — Хрена им… С редькой. Куда подселять будете?
Колдунья кивнула в сторону алтаря. Четырехглаз подслеповато сощурился всеми очами.
— В руку? Не пойдет: она уже траченая. Дохлая. Разве что на крови отпустить? Если надо, могу этому горлопану откусить…
Монстр двинулся к барону, но вмешалась Черная Женщина: