Рука и зеркало
Шрифт:
— Умер, шмумер… Гончие, конечно, со злости и рады будут тебя живьем на куски порвать, да когти у них коротки. Не положено. Иначе сами сюда угодят. Рассказать, что здесь с Гончими делают? Не бойся, приятель, вернут, где взяли! Как, говоришь, тебя зовут?
— Ганс. Ганс Эрзнер.
— Считай, повезло тебе, Ганс. Живьем в Пандемониум — и обратно… Большой фарт!
Насчет фарта у Ганса были серьезные сомнения.
— Знаешь, Калаор… Когда меня сюда вели — все понятно было. Ад, Преисподняя, огонь, сера… А тут вдруг — трава, речка, дома… Гимны играют.
Демон скривился, как от оскомины:
— Легкая, говоришь? Вот теперь точно вижу: не Зекиэль ты. Тюрьма это, человек. Каземат отравный. Тебе молоко, а мне бы — кровь с молоком! Мед этот, век бы его не видел… Мясца бы, свежатинки! — Калаор мечтательно облизнулся черным жалом. — Или в Серном озере искупаться. Ну, это как тебе — в речку по жаре нырнуть. А нашему брату — огня подавай, смолы, серы… Уразумел?!
Молчали долго. Ганс тщетно старался переварить услышанное, демон же думал о чем-то своем, явно невеселом.
— Выходит, рука баронская… Ну, Зекиэль твой! В тюрьму без дела не бросают. Разве что по ошибке. Или по доносу лживому. А у вас иначе?
— И у нас — за дело. Отщепенцы мы. Уроды. Один против Договора пошел. Другому кровь напрасная, грехи нашептанные, души загубленные поперек глотки встали. А нас за хвост и сюда! Искупать! Потому как честный демон обязан искушать, осквернять, губить, с пути сбивать… Тот же Зекиэль — у него третья ходка была бы. А по четвертой — все, вечняк. Пока не загнешься. Я, братец, сам по третьей мыкаюсь. Не стерпел. Добро бы шашни крутить или там склоки завязывать… Раз плюнуть. Жаль, чернокнижнику, что меня вызвал, этого мало было. Ему, тварюге, веселье подавай… с подливкой…
Демон зашелся в утробном кашле. Тело густо испятнала сыпь, и Калаор, хрипя, свалился наземь. Забился в судорогах на чисто подметенной дорожке, харкнул пеной:
— Превращения! Силу отняли… нельзя было… Кончаюсь, Зеки… все…
Ганс заметался, не зная, чем помочь. Вокруг начали собираться остальные каторжане.
— Подыхает, сучье семя, — угрюмо бросил Азатот, глядя на Калаора, бьющегося в корчах. — Жаль. Мы с ним еще с потопа… старые дружки…
— Может, тово? Оклемается? — с робкой надеждой пискнул тщедушный Шайбуран. — Силища ведь тово! Немереная!
— Ага, силища… на третьей ходке любая силища — козлу под хвост!..
Сжав кулаки, Ганс взвыл от безнадеги:
— Да что ж вы стоите, дьяволы рогатые?! Бесы вы или слюнтяи?
— Серцы бы ему… смолюшечки… — пожевал синюшными, вислыми губами демон, похожий на жабу с копытами. — Огоньку ядреного… Враз бы очухался…
— Там! Есть! — Ганс махнул рукой в сторону геенны, откуда его привели Гончие. — Огонь, сера!.. Навалом!
Азатот со злобой ударил крыльями:
— Поди сунься туда, Зекиэль! Совсем память отшибло?!
— Стража? Не пустят?!
— Какая стража, стервь ушастая?! Что ты мелешь?! Пентаграмма вокруг! Сгоришь, и вякнуть не успеешь…
— Сам вякай, урод! Плошку мне! Живо! Что я вам, смолу в ладонях таскать нанялся?!
— Хват! — двинул игольчатой бровью Азатот. — Ну ты и хват, братец…
Шайбурана будто чихом сдуло. Вскоре черепаук, протолкавшись сквозь толпу, сунул в руки Гансу плошку и в придачу — глиняный горшок с широким горлом.
— Серцы! Серцы прихвати! — с надеждой заглядывал в глаза жабодемон.
Ганс Эрзнер кивнул и припустил к околице поселка. Арестанты, сгрудясь над умирающим Калаором, молча глядели ему вслед. Как бойцы осажденной крепости — на добровольца-лазутчика, вызвавшегося привести подмогу.
На верную смерть идет, орел…
Миновав мостик с блеющим во гневе агнцем, взбираясь по склону памятного холма, Ганс чувствовал, что задыхается. В его-то годы по адским пустошам да косогорам скакать! Однако продолжил упрямо карабкаться дальше. Ага, вершина. Слева, из-за барханов, ползли серые клочья дыма, и Эрзнер заспешил туда, по щиколотку увязая в песке. Только бы не потерять направление, найти дорогу обратно! Держись, четырехглаз, я уже… я бегу!..
До малого, десяти локтей в поперечнике, озерца смолы он добрался на удивление быстро. В середине смола бурлила, чадила, булькая горячим черным дымом, готовая вот-вот вспыхнуть, но у берега была вязкой. В горшок набиралась с трудом. Не донести. Застынет по пути, и какой тогда с нее прок? Огонь нужен. Факел. Горшок в дороге греть. Или на месте… Сухое дерево, скрученное руками великана в жгут, валялось поодаль. Отломить пару веток. Теперь — в смолу… Огня! Дайте огня! Не бежать же к «ручьям» из лавы?! Далеко, в срок не обернуться.
«Боже, помоги! Дай мне огня!..» — Ганс сам не понимал, кощунство это или молитва, бессвязные, отчаянные вопли срывались с губ, разбиваясь о равнодушное молчание свода над головой. Старик кричал, плакал, молился и проклинал…
Небо насупилось, громыхнуло. В спину ударила волна жара. Ганс обернулся. Смоляное озеро горело, подожженное ударом молнии.
Чудо? Удача?!
От жарких языков пламени смола пошла пузырями. Бормоча слова благодарности, Ганс сунул в огонь одну из просмоленных веток. Занялось сразу. Серы бы еще… Он огляделся. Опустил взгляд себе под ноги… Да вот же она, сера! Угловатые грязно-желтые кристаллы. Плошку старик обронил по дороге, да и рук на все не хватило бы, поэтому Эрзнер сунул горсть кристаллов за пазуху. Капли смолы с факела обожгли запястье. Плевать. Дальше пекла не зашлют. Скорее, скорее…
Возвращение запомнилось плохо. Кажется, пытаясь срезать путь, он заплутал среди барханов. Пришлось сделать изрядный крюк, чтобы выйти на собственные следы. В правом боку кусался злой хорек, от чада факела першило в горле, глаза слезились от песка…
Холм!
Факел угасал. Ганс зажег от него второй. Накатила дурнота, стальная пятерня сдавила затылок. Стой, душа пропащая! Не смей падать! Не смей! Луг скакал жеребенком-двухлеткой, норовя сбросить, выбить из седла, но Ганс Эрзнер шел и бранился, бранился и шел. Спотыкаясь, едва переставляя ноги, а казалось — бежит, спешит, торопится, летит на крыльях…