Рука Москвы
Шрифт:
Серж, тут был только один щелчок. Но мне почему-то кажется, что они долго молчали.
«МЮЙР. Я не мог быть вашим мужем, Роза. Не мог. Я мог быть только вашим отцом. И я хотел стать вам отцом. Отцом дочери Агнии. Может быть, это бы у меня получилось. Но и тут мне не повезло. Возле вас появился этот органист. Альгирис Паальман. Странная фигура. Очень странная. И знаете, что самое странное? Я не мог о нем ничего узнать. В моем распоряжении был весь аппарат эстонской госбезопасности, а я ничего не мог узнать об этом человеке. С 1910 по 1924 год регентом Домского собора был некто Рихто Паальман. У него был маленький сын. Ученик органиста. В 1924 году семья эмигрировала в Англию. Не тот ли это Альгирис Паальман?
РОЗА МАРКОВНА. Не знаю. Может быть. Я знаю, что он эстонец и родился в Таллине
МЮЙР. Я так и не узнал, кто он. Это при моих-то информационных возможностях. Я решил, что он какой-то очень секретный ученый, который ушел на пенсию и вернулся на родину. Но думаю, что ошибся. Кто он, Роза? Он
РОЗА МАРКОВНА. Да, он рассказывал о себе. Не слишком много. Как я поняла, он дипломат. В войну был военным переводчиком, работал в советской миссии в Лондоне. Организовывал и сопровождал транспорты, которые шли к нам по ленд-лизу. Его семья погибла. После войны он еще некоторое время работал в Англии, потом вернулся в Москву. Преподавал в дипломатической академии. А когда вышел на пенсию, переехал в Таллин.
МЮЙР. Как вы с ним познакомились?
РОЗА МАРКОВНА. Случайно. На органном концерте Гарри Гродберга. В Москве, в Большом зале консерватории. У него оказался лишний билет. Потом он пригласил меня послушать, как играет на органе он. Это было рано утром. В зале Чайковского. Он с кем-то договаривался, и ему разрешали играть.
МЮЙР. Он хорошо играл?
РОЗА МАРКОВНА. Мне нравилось. Сидишь одна в огромном темном зале и для тебя играет орган. Потом он играл для меня уже в Таллине, в Домском соборе. Он и сейчас иногда играет. Когда в соборе никого нет. Но теперь уже очень редко.
МЮЙР. Он был вашим любовником?
РОЗА МАРКОВНА. Нет, Матти. Он не был моим любовником. Он бы стал им, если бы захотел. Но, по-моему, он никогда об этом не думал. Он сразу стал мне отцом. Таким, о каком мечтает каждая девушка. Он помогал мне. Деньгами, когда я училась. И тем, что он был. Не знаю, как бы я выдержала все это, если бы не он. Он был мне очень нужен. А теперь ему нужна я. Ему восемьдесят семь лет. Он часто болеет. Мне нравится ухаживать за ним. Мне нравится ухаживать за тетей Хильдой. Мне нравится возиться с внуками и внучками ее дочерей. Мне есть о ком заботиться, Матти. Какое это счастье, когда ты кому-то нужен.
МЮЙР. Альгирис Паальман не дипломат, Роза. Он никогда не был дипломатом. Он преподавал в академии, но это была не дипломатическая академия. Хотите знать, кем он был?
РОЗА МАРКОВНА. Нет. Молчите, Матти. Ради всего святого, молчите! Это единственное, что у меня есть. Не отнимайте этого у меня!»
Тут они снова молчат.
«РОЗА МАРКОВНА. Господи, за что Ты наслал на нас это проклятье? Я росла счастливым ребенком. Я знала, что моя мать погибла в гетто. Как у многих. Я знала, что мой отец сгинул в войну. Как у многих. Я росла очень счастливым ребенком. Матти Мюйр, почему вы не похоронили в себе это проклятое прошлое?
МЮЙР. Да, почему. Это непростой вопрос, Роза. Очень непростой. Я хотел это сделать. Я это почти сделал. Я вычеркнул из жизни год и восемь месяцев в камере смертников. Я вычеркнул из жизни три полярных норильских зимы и три страшных полярных лета. Я разделил в своем сознании Агнию и Альфонса Ребане. Ее я помнил всегда. Его постарался забыть. Но он не дал мне забыть о себе, не дал.
РОЗА МАРКОВНА. Причиной была я?
МЮЙР. Нет, Роза. Не вы. Вы знаете, как погибла ваша мать?
РОЗА МАРКОВНА. Да. Вы мне об этом рассказывали. Она работала медсестрой в английском военном госпитале. Виллис, на котором она ехала, подорвался на мине. Недалеко от Аугсбурга. Поэтому там ее и похоронили. Разве это было не так? Матти Мюйр, я спрашиваю вас: это было не так?
МЮЙР. Когда я вам об этом рассказывал, я думал, что так. Потом я узнал, как было на самом деле. Она действительно всю войну была старшей хирургической медсестрой в военном госпитале. К концу войны ей присвоили звание лейтенанта. В начале сорок пятого года ее включили в состав международной комиссии, которая обследовала немецкие концлагеря. Она работала в Освенциме. В том самом, где были уничтожены четыре миллиона человек. Из них евреев…
РОЗА МАРКОВНА. Я знаю, что такое Освенцим. И сколько там погибло евреев, я тоже знаю. Но Освенцим в Польше. Как она оказалась в Аугсбурге?
МЮЙР. В начале мая сорок пятого года она получила письмо, ей его переслали из Лондона. Письмо было от Альфонса Ребане. Он писал, что находится в плену в лагере под Аугсбургом. Она ничего не знала о нем. Командование выделило ей виллис с водителем. Она приехала в лагерь прямо из Освенцима. Прямо оттуда. И только там узнала, кем был Альфонс Ребане. Кем был ее возлюбленный. Ее любимый».
Серж, дальше весь разговор идет через щелчки, через паузы.
«РОЗА МАРКОВНА. Не продолжайте. Я уже знаю, что вы скажете.
МЮЙР. Да, Роза. Она застрелилась.
РОЗА МАРКОВНА. Когда вы об этом узнали?
МЮЙР. Давно. Когда стал начальником Управления. У меня появились новые информационные возможности. Я их использовал.
РОЗА МАРКОВНА. Спасибо, что не сказали об этом раньше.
Спасибо, что сказали сейчас.
Для этого вы и попросили меня приехать?
МЮЙР. Нет, Роза. Я хочу попрощаться с вами. Поцелуйте меня.
Вы поцеловали меня так же, как когда-то поцеловала меня Агния. В лоб.
Прощайте, Роза. Больше мы не увидимся никогда.
РОЗА МАРКОВНА. Мы еще увидимся, Матти.
МЮЙР. Может быть. Но уже не в этой жизни. А теперь
Вот и все, Карл Вольдемар Пятый. Вот и все.
Что-то мне нехорошо. Пойду прилягу.
Какие крутые ступеньки. Какие крутые.
Альфонс Ребане. Грязный подлый убийца. Ты убивал всех, с кем пересекались твои пути. Ты убил всех солдат и офицеров, с которыми ты воевал. Ты убил всех „лесных братьев“. Ты убил всех своих потомков, не дав им родиться. Ты убьешь даже своего несуразного внука!»
Серж, про какого это он внука? Про меня, что ли? Мне это совершенно не нравится. Как он может меня убить? Нет, я не согласен, мы так не договаривались. С какой это стати он будет меня убивать?
«Ублюдок. Проклятый ублюдок. Ты убил моего отца. Ты убил свою жену. Ты убил неродившихся детей своей дочери. А теперь ты убьешь ее. Ты убьешь свою дочь, проклятый ублюдок! Это сделаешь ты, ты!
Будь ты проклят, ублюдок!
Будь ты проклят!
Будь ты…»
Серж, тут я чего-то не понимаю. У меня такое ощущение, что он навернулся с лестницы.
А теперь орет кот.
Снова орет.
Серж, он все время орет. Все время щелчки. Он орет уже вторые сутки!
Серж, что происходит? Это какой-то мрак. Бред. Освенцим. Я-то при чем? Я не хочу об этом ничего знать! Я хочу проснуться в своей студии и чтобы от похмелюги раскалывалась башка! Чтобы все это оказалось пьяным бредом!
Серж, кот продолжает орать. Если я все правильно понимаю, он орет уже третьи сутки.
А теперь урчит.
Серж! По-моему, он его грызет!
Пленка кончилась. Диктофон выключился. Томас выковырял из уха наушничек, как клеща, и отбросил его. С омерзением. Как клеща. Неровно, со сбоями, колотилось сердце.
На улице было уже темно. Настольная лампа освещала письменный стол. На экране ноутбука застыл текст. Черточка курсора стояла в конце последней фразы. Как граница между прошлым и настоящим. Слабенькая преграда. Ненадежная. Прошлое было огромным, как переполненное зимними дождями водохранилище. Оно напирало. Черточка курсора не могла удержать напора. Тысячи тонн тяжелой мутной воды. Тысячи тонн крови.
Ну и дела. Вот это он влип. Роза Марковна предупреждала: «Вы влипли в историю, от которой тянет смрадом могильного склепа». Ничего себе склепа. Если бы склепа. А печами Освенцима не хо-хо? А всей этой пещерной доисторической жутью с десятками тысяч голых тел во рвах?
Зазвонил телефон. Он звонил уже несколько раз. Секретарь посольства России жаждал видеть господина Пастухова. Томас не стал брать трубку. Телефон умолк, зазвонил снова. Томас понял, что проще ответить, что господин Пастухов еще не вернулся, чем слушать эти назойливые звонки. Он взял трубку. Но звонил не секретарь российского посольства. Звонил дежурный портье. Он сказал, что знает, что господин Ребане в номере, но на звонки в дверь почему-то не отвечает. Не случилось ли чего-нибудь с уважаемым господином Ребане? Не нужна ли ему помощь или любая услуга, широкий выбор которых предоставляет своим гостям отель «Виру»? К господину Ребане пришли, не будет ли он любезен открыть входную дверь?
Томас прислушался. Издалека, через пространство гостиной, донесся дверной звонок. Томас открыл. Перед дверью стояла Рита Лоо. В свете настенных бра насмешливо, с каким-то вызовом, зеленели ее глаза на белом лице, точеном лице музы истории Клио. Волосы волной спелой ржи стекали на черную лайку пальто. Длинный красный шарф свисал до пола.
Позади ее стоял мальчишка-посыльный в фирменном сюртучке гостиницы «Виру», обеими руками держал ее чемодан с бирками швейцарской авиакомпании «Swisair», с которым она появилась в апартаментах Томаса неделю назад.
— Рита Лоо, — сказал Томас. — Рита Лоо! Если бы ты знала, как я рад тебя видеть! А я почему-то думал, что ты пропала. Куда ты делась?
Она царственным жестом велела посыльному внести чемодан и таким же жестом бросила ему смятую купюру. И лишь после того, как посыльный исчез, вошла в холл и ответила — почему-то насмешливо, с вызовом:
— Куда же я от тебя денусь, Томас Ребане? Я от тебя никуда не денусь. Мы с тобой будем замечательной эстонской семьей. И все будут завидовать нам и говорить: ах, какая замечательная эстонская семья! У нас будут замечательные эстонские дети. И все будут говорить: ах, какие замечательные эстонские дети! Я устала, Томас Ребане. Господи, как я устала. Я устала, как сука после собачьей свадьбы!
— Не говори ничего, — поспешно перебил ее Томас. — Не нужно. Все в порядке, ты дома. Заходи, раздевайся. А я сейчас. Мне нужно закончить работу. Я сейчас вернусь, я быстро.
Он прошел в кабинет и опустился в кресло. Почему-то по-прежнему неровно, со сбоями, колотилось сердце. Что-то происходило. Что-то странное, страшное. Да, страшное. Он не понимал что. И от этого было еще страшней.
Томас постарался успокоиться. А что, собственно, случилось? Ну, поддала его пресс-секретарь Рита Лоо. Крепко. Даже очень крепко. До некоторого остекленения. Ну и что? Дело житейское. Ну, скакали вокруг нее кобели. Почему нет? Красивая женщина для того и существует, чтобы вокруг нее скакали и грызлись кобели. Примет душ, выспится и снова будет все хорошо.