Руками не трогать

Трауб Маша

Гуля сидела в подсобке, сложив руки на коленях, и думала о том, что надо поехать домой, в Саратов, где оставила пожилую маму и сына. Мама еще ничего, держится, а сын – ее боль, нескончаемая, непроходящая. Ничем не заглушишь. Маратик. Родился маленьким, недоношенным, слабеньким. Муж, как увидел сына, так и ушел, но и бог с ним. Он сказал, что Гуля виновата, не смогла родить нормального ребенка, а она знала – это у мужа гнилая кровь и грехов на нем столько, что ребенок расплачивается. Муж потом на своей двоюродной племяннице женился. Девочке шестнадцать лет только исполнилось. Так что Гуля знала, откуда болезнь сына. Врачи не знали, а она знала – от отца. Невинный ребенок по счетам платит.

Маратик в шесть лет выглядел на четыре – плохо говорил, плакал часто. Но ласковый мальчик рос. Гуля его с рук не спускала в буквальном смысле. Брала на ручки – он ведь легкий был, как пушинка, и вперед – в магазин, в поликлинику. Сына в садик не взяли, и он все время был при ней. Как котенок, свернется на груди, прижмется, обхватит ручками и замирает. Ходить долго не мог – уставал быстро. Гуля ему велосипед купила, о котором

он мечтал, но Маратик не мог на педали нажимать – сил не хватало. Плакал потом долго. Гуля его и по специалистам водила, по врачам разным. Думала, что он лилипутом станет. Она ничего не понимала из того, что ей врачи говорили, но знала, что нужно лечить. Таблетки давать. Дорогие. В Москве только такие продаются. А откуда у нее деньги? Маратик хоть и медленно, но рос. Говорить начал. Плохо, медленно и как будто задыхался – хотел что-то сказать, а воздуха не хватало. Так и всхлипывал на каждом слове. Но в школу пошел уже в восемь лет. Учился плохо, конечно, с большим трудом, правда старался, как мог. Зато добрый был мальчик, безотказный. И чистый, наивный. Он даже не понимал, что над ним смеются. Учителя хорошие попались, понимающие. Терпели. Не выгоняли в спецшколу для недоразвитых. Есть добрые люди на свете. Когда ему десять исполнилось, Гуля в Москву уехала, на заработки. Думала, поработает год и вернется. Заработает на обследования, лечение, таблетки эти редкие купит. И в первые месяцы гнала от себя мысль – вот она, свобода, выдохнула наконец. И тут же сама задыхалась от этой мысли – нет, она скучала по Маратику, но, когда оторвала его от груди, даже дышать легче стало. И работа ей казалась отдыхом, курортом. И страхи вроде бы поутихли, спать стала лучше. Маратика перед глазами не было, и проблема вроде как ушла – есть, но далеко, не видно. Как Маратик. Гуля даже начала думать, что может устроить личную жизнь. Очень она мечтала о муже. Пусть будет просто хороший и добрый человек. Большего ей и не надо. Сначала устроилась работать в ресторан уборщицей, но не прижилась там. Не нравилось ей. Люди злые, дерганые. Не поймешь, что у них на уме. Ушла. Поработала в кафе, но и там не сложилось – хозяин начал приставать. А потом шла мимо музея вот этого и заглянула посмотреть. У нее даже никто билета не спросил – заходи, ходи, смотри, что хочешь. И Гуле понравилось. Легко тут было, спокойно, люди другие совсем. Как не в столице вроде бы. И Берта Абрамовна, с которой она столкнулась в дамском туалете, ей понравилась – смешная, но добрая женщина. Гуля ей прямо там, около унитазов, про сына рассказала, про маму и про работу. И Берта ее сразу взяла. Сначала на год, потом еще на год. Гуля приезжала домой, конечно, подарки привозила – то кроссовки Маратику, то телефон, то игрушку. И таблетки привозила – Берта Абрамовна помогла достать. Но почти сразу хотела уехать. Не могла, задыхалась. И от Маратика уставала так, как не уставала на работе. Мама молчала. Ничего ей не говорила. Гуля гостила три дня и уезжала назад – чтобы не видеть маминого взгляда и не умирать, когда Маратик прижимался к ней и начинал гладить по голове.

Снежана Петровна дрожащей рукой пыталась набрать телефон Ильи. Она так много хотела ему рассказать – про поминки, про кантату, которую все-таки разыскала. Но он не отвечал. Наверняка на даче у соседей, а телефон оставил дома. Она всегда звонила ему в те моменты, когда не могла справиться с адреналином, когда что-то случалось, и она хотела с ним поделиться – рассказать, посоветоваться. Но у Ильи уже другая жизнь. Давно другая. И она, наверное, не имеет права в нее вторгаться… Снежана Петровна налила себе виски, выпила залпом и подумала, что нужно прекращать пить. Ведь если она не будет пить, то не станет названивать Илье. Это все алкоголь. А так бы она о нем даже не вспомнила. Или спиртное тут ни при чем, а она до сих пор хочет его вернуть? Он ей нужен? Только зачем, непонятно. На этот вопрос Снежана не могла ответить ни трезвая, ни пьяная.

Еленочка Анатольевна закрыла глаза и вызвала образ Геры. Таким, каким она его запомнила и сохранила в памяти. Гера улыбался ей мягкой, мальчишеской улыбкой. Нет, он ее любил. Совершенно точно. Не мог не любить. Это было искренне. И если и делал больно, то не со зла. Может, он до сих пор любит. Так же, как она, вспоминает их счастливые моменты – как они сидели в парке на лавочке, точнее, она сидела, а он лежал, положив голову ей на колени. Он так громко рассказывал о своем последнем концерте, что на них все оглядывались. Ей было неловко, а ему все равно. Ему всегда было наплевать, что о нем подумают окружающие. Он был очень милым, удивительно обаятельным. Мужчиной и мальчишкой одновременно. Она его таким полюбила и таким сохранила в памяти… Надо решить, с кем идти на концерт. Может, Снежану Петровну пригласить? Или все-таки лучше прийти с мужчиной? Неужели он так и не понял, что она была бы для него идеальной женой? Как она мечтала ездить с ним на гастроли, гладить ему концертную рубашку и стоять за кулисами, волноваться, сопереживать! Она его чувствовала, как никто. И он был для нее кумиром. Она была готова посвятить ему жизнь – подчинить себя его интересам, его графику, его привычкам. И никогда бы не посмела его критиковать, даже самое посредственное выступление считала бы гениальным. Она бы думала только о нем. Как сказала ей Ирина Марковна, в этом и была проблема – надо было думать о себе. Быть эгоисткой. Захотела – сделала. Но как быть тем, кем не можешь? Делать то, чего нет ни в характере, ни в природе, ни в генах?

Михаил Иванович сидел за столиком в буфете – он все-таки съел рекомендованное ему Бертой Абрамовной пирожное картошку, которое оказалось таким, как в детстве. У Михаила Ивановича даже скулы свело от давно забытого ощущения. И чай был что надо – из старого самовара. Сам чай – в пакетике, но вот кипяток – из самовара. Наливай, сколько хочешь. И от этого крутого кипятка Михаилу Ивановичу стало хорошо, очень хорошо. Он даже хотел попросить второе пирожное, но постеснялся, сдержался. Он думал, как хорошо, что его назначили в Москву! Почетно. Так долго к этому стремился. Так долго ждал. Но вот досталась ему эта история. Понятно же, что через пять минут можно было уходить – пусть сами разбираются. Но он хотел сделать все, как положено. А как положено? Кому положено? Или не из-за этого остался? А из-за этой чокнутой, как и все остальные здесь, дамочки? С туманным взглядом. Как ее звали? Елена вроде, Еленочка. Он ведь один. Не сложилось. Не получилось. Не встретилось. А абы как не хотел. И для галочки не хотел. Михаил Иванович был романтиком в душе и искал женщину искреннюю, беззащитную, добрую, нескладную. Чтобы понимала, терпела, любила, принимала. Ну прямо как эта Еленочка. Он ведь только с виду такой солдафон. Никто ж не знает, что внутри-то творится. Вот увидел ее и не может забыть. Лицо ее перед глазами стоит. Думал, что так не бывает… Да никогда и не было. Он ведь нормальный мужик, и бабы у него были, но никогда так не торкало, чтобы прямо в сердце. И ведь понятно сразу, что полоумная, не в себе, но не идет у него из головы – и все. Или это музей на него так подействовал? Странное место все-таки. Темно здесь, даже днем. Полумрак. Он так не любит. Любит, чтобы солнце светило и никаких тяжелых штор. И чистота чтобы была. А здесь пылища вековая. И духота. Дышать ведь нечем. Как они целый день тут сидят? Воздуха вообще нет. Пришлось пуговицу на рубашке расстегнуть и галстук распустить, а все равно плохо. Ну вот что с ними делать? Идти на попятный уже нельзя – уважения не будет. Они ж как дети. А с детьми только дай слабину – сразу на шею сядут. Надо как-то историю эту заканчивать и убираться отсюда, пока совсем не пропал. Только данные Еленочки переписать – вдруг замужем и дети имеются? Тогда и говорить не о чем. Михаилу Ивановичу от таких мыслей стало нехорошо на душе. Он даже занервничал и заерзал на стуле. Нет, не может она быть замужем. Что ж он просто так здесь штаны просиживает? Пятнадцать минут, которые он дал музейным работникам на сборы, давно истекли, а в буфете так никто и не появился. Михаил Иванович с присвистом отхлебнул последний глоток чая и встал из-за стола.

В музейном фойе было тихо. Видимо, все по кабинетам спрятались. Только где искать эту, как ее, Берту? И он так и не спросил – она директор или кто? Какая официальная должность? Хранительница – это вроде как прозвище или в трудовой книжке так записано? Все кабинеты одинаковые. Двери старые, рассохшиеся. Куда идти-то? Тут черт ногу сломит – ни одной таблички, никаких надписей. Куда это годится? И темно – половина лампочек не горят. А еще паутина на потолке. Огромная, свисает бахромой, как на картинках в детских книжках. Вон, даже паук ползает, хозяйничает. Как они тут вообще работают? Глаза хоть иногда поднимают? Не то чтобы Михаил Иванович боялся пауков, но ему стало противно. Темно, пауки… Кладовка это или музей? Михаил Иванович прошел по темному коридору и встал перед большими дубовыми дверями. Толкнул на удачу, не рассчитывая, что дверь поддастся, но она, скрипнув, на удивление легко открылась. Михаил Иванович зашел в кабинет – большой, просторный. Спиной к нему на стуле сидел человек, который обернулся на звук. И тут Михаилу Ивановичу стало страшно уже по-настоящему. У мужчины было желтое лицо. То есть совершенно желтое. При этом оно светилось как будто изнутри. Мужчина равнодушно посмотрел на замершего на месте Михаила Ивановича и снова уставился куда-то перед собой. Полицейский проследил за взглядом – мужчина смотрел на часы, которые висели посередине стены – огромные, с маятником.

– Хм, кхе, – кашлянул Михаил Иванович не потому, что хотел привлечь к себе внимание, а потому что в горле вдруг пересохло.

– Сорок пять, – произнес мужчина.

– Что – «сорок пять»? – Полицейский решил, что перед ним сумасшедший. Еще один. Хорошо хоть не баба, а мужик. Значит, договорятся.

– Вон. Часы показывают сорок пять. Превышение в несколько раз. – Мужчина тяжело вздохнул.

– Я – Мозговой Михаил Иванович, полицейский. Приехал по вызову…

– Ребенок или Лейла? – спросил равнодушно мужчина, не отрывая взгляда от часов, как будто старался загипнотизировать стрелку и сдвинуть ее в нужную сторону.

– Что?

– Кто разбил-то? Лейла опять упала или экскурсия? Или Снежана опять напилась и форточку разбила?

– Все вместе, – ответил Михаил Иванович. – А вы кто?

– Начальник, – ответил мужчина.

– Директор музея? – обрадовался Михаил Иванович, надеясь, что разговор с мужчиной будет более конструктивным, чем беседы с музейными дамами.

– Не, я начальник техслужбы. Борис. – Мужчина через плечо подал руку для приветствия. – Что вы на меня так смотрите?

– Я нет, ничего. Просто пытаюсь ознакомиться с обстановкой… – Михаил Иванович пожал протянутую руку.

– Это бесполезно, – отозвался Борис.

– Что – бесполезно?

– Знакомиться. Тут дыры. Черные дыры. Лучше уходите, пока и вас не затянуло.

– А почему вы на часы смотрите? – Полицейский почувствовал, как подмышки опять стали мокрые.

– Это не часы, а дозиметр. Замеряет радиоактивный фон. Я схему черчу – фиксирую показатели. Никто ж мне не верит. А тут превышение. Вот! Смотрите! Уже сорок шесть! Видите? – Борис явно был рад новой отметке.

Он снова уставился на часы. Михаил Иванович поднял глаза и наконец понял, почему у техника такой странный цвет лица – все дело было в тусклых лампочках, которые едва горели, наполняя кабинет мутно-желтым цветом.

– А почему так темно-то? – спросил Михаил Иванович скорее из интереса, чем по долгу службы.

– Так они, – Борис кивнул куда-то за дверь, – экономят. Как у себя дома. Я включаю, они выключают. Если из зала вышли, то свет выключили. Что мне с ними, бороться, что ли? Тут радиация! А они мне не верят! Даже прибору не верят!

Михаил Иванович тоже с сомнением посмотрел на часы, которые показывали время. Стрелку, которая замеряла бы радиацию, он не увидел.

– Сорок пять! Видите? – Борис ткнул в часы. – Стабильный показатель!