Руками не трогать

Трауб Маша

Со стороны женщина казалась безумной.

– Паспорт! – остановил ее монолог Михаил Иванович.

– Какой паспорт? – удивилась женщина. – Чей? Зачем? – Она посмотрела на полицейского так, как будто разговаривает с умалишенным. – Берта Абрамовна, у меня все получилось! Представляете? Я сама не могу в это поверить! Берта Абрамовна! Ну, скажите хоть что-нибудь! Почему вы молчите?

– Михаил Иванович, дорогой! – Берта Абрамовна натужно улыбнулась. – Позвольте вам представить нашу уважаемую смотрительницу Снежану Петровну Небоженко. Дело в том, что Снежана Петровна, можно сказать, наша подвижница, она возвращает произведения в культурный оборот.

– А я что, не подвижница? Кто зеркало на себе через всю Москву тащил? Кто чистит инструменты? – Оказалось, что на пороге кабинета стояла Ирина

Марковна, которая недолюбливала Снежану Петровну и была возмущена тем, как Берта Абрамовна ее представила.

– О господи, Ирина Марковна, вы тоже подвижница! – Главная хранительница повернулась к ней с ласковой улыбкой, правда, в глазах читалась явная угроза. – Никто не умаляет ваших заслуг!

– Небоженко? – уточнил полицейский. – Украинка? Разрешение на работу имеется?

– Почему украинка? – искренне удивилась Снежана Петровна. – Я русская.

– А кто такой Белецкий? И этот, Яблочников? – спросил полицейский, сверившись с пометками в записной книжке.

– О, это удивительная история! – У Снежаны Петровны загорелись глаза. – Белецкий польский композитор. Мало известный и изученный, но совершенно гениальный. Он умер.

– Поминки по нему, – уточнил совершенно серьезно Михаил Иванович.

– Да нет же! Яблочников умер, и я совершенно случайно оказалась на его поминках, меня вдова пригласила, лично. – Снежана Петровна опять обращалась к главной хранительнице, как будто та могла перевести ее слова полицейскому с русского на понятный. – Так вот, вдова согласилась отдать мне кантату! Понимаете?

– «Кантату», – записал Михаил Иванович.

– Да, кантату! Белецкого! Ранее неизвестное, считавшееся утерянным или, по некоторым источникам, никогда не существовавшее произведение! То есть его никто не слышал. Ну, почти никто. Эта кантата… Можно сказать, она была легендой. Партитура хранилась у Яблочникова. Он ее получил от вдовы Белецкого. А теперь вот я, то есть мне… и тоже вдова. Это ведь мистика! Или историческая усмешка! Вы меня понимаете?

– Ладно, потом, – отмахнулся Михаил Иванович. – Почему у вас тут спиртное, сигареты и фортка разбита?

– Форточка, – мягко поправила его Берта Абрамовна.

– Так я думала у вас там пожар! Сирена завыла. А меня в кабинете кто-то закрыл! Я же выйти не могла – дверь снаружи заперта! Я, когда услышала сигнализацию, хотела выбраться, разбила форточку, но потом передумала вылезать – решетки же на окнах.

– А до того как форточку разбивали, о решетках не подумали? – спросила Берта Абрамовна.

– Нет, – честно призналась Снежана Петровна. – Лучше скажите, кто меня закрыл?

– Я и закрыла! – ответила Гуля, которая появилась из-за спины Ирины Марковны.

– Зачем вы заперли Снежану Петровну? – устало спросила Берта Абрамовна.

– Так рабочий день закончился! Я же не знала, что она там квасит в одно горло! – возмутилась уборщица.

– Гуля, выбирайте выражения, – прервала ее главная хранительница.

– Она специально, – сказала Снежана Петровна.

– Конечно, специально, – радостно подтвердила Гуля. – А то я помою полы, а некоторые тут за ночь натаптывают!

– Гуля, идите работайте! – велела Берта Абрамовна. – Ирина Марковна, вы что-то хотели?

– А? Я? Хотела, да. У меня дети дома одни. Несовершеннолетние, между прочим. Можно я пойду?

– Мать-одиночка? – уточнил Михаил Иванович.

– Почему «одиночка»? У меня муж есть! – воскликнула Ирина Марковна.

– Тогда никто не расходится, – строго сказал Михаил Иванович, – пока не составлен протокол. Я должен переписать все данные. Так, через пятнадцать минут все сотрудники должны собраться в буфете. При себе иметь паспорта, водительские удостоверения или другие документы, удостоверяющие личность. Все. – Михаил Иванович Мозговой твердо прошествовал к буфету и занял центральный столик. Он аккуратно смахнул крошки с клеенчатой скатерти и начал раскладывать бумаги – блокнот, протоколы допроса свидетелей.

Берта Абрамовна тяжело вздохнула и отправилась в свой кабинет – прийти в себя, поправить прическу, собраться с мыслями. Она никогда не жаловалась на здоровье и усталость – не позволяла себе. Только сегодня, в разговоре с этим полицейским, у нее невольно вырвалось то, что она скрывала

даже от себя самой – если она уйдет из музея, если останется без работы, то умрет. Ненужность – вот, что самое страшное в ее возрасте. Да, она очень переживала за Лейлу – не как за сотрудника, а как за человека, как за саму себя. И только поэтому не могла отправить ее работать в архив, подальше от людей, детей. Ведь в этих экскурсиях была вся жизнь Лейлы. А ее, Берты, жизнь – в этом музее, в этих никому не нужных съемках, в ее сотрудниках, за которых она несет ответственность. И если она уйдет, они устроятся, люди молодые еще, а она – нет. Останется одна. А может, и они не устроятся, так и останутся неприкаянными, а у нее от переживаний вылезут все болячки, начнутся боли, наступит старость. Настоящая. Она сгорит за месяц, как уходят старики, с виду казавшиеся бодрыми и крепкими здоровьем. Скольких она уже похоронила? Тех, кто ходил, двигался и вдруг ушел. Две, три недели в больнице, и все – нет, как и не было.

Лейла тоже начала сдавать после смерти мужа. Пока он болел, лежал, находясь между жизнью и смертью – а это длилось много лет, – Лейла бегала, все успевала. Ей было ради чего. Проводила экскурсии, ухаживала за мужем. А после того как он умер, у нее начались эти приступы. Раньше она тоже жаловалась на головные боли, но никогда у нее было приступов. И тут – пружина лопнула. Лейле больше было не нужно бежать домой и держаться. Она сломалась и начала сыпаться. Приступы случались все чаще. И не находилось никакой силы, чтобы сдержать это падение, медленное, мучительное, но необратимое угасание, движение к смерти. Только работа, дети, эти экскурсии, которые, как трос, удерживали Лейлу на плаву. Таким тросом для Берты Абрамовны был музей, музейные дела и ее подопечные – коллеги, девочки, которых она принимала на работу и, значит, несла за них ответственность. Нет, она не позволит себе сломаться и сдаться. И найдет еще много крючков, которыми будет цепляться за жизнь. Эти съемки – тоже крючок. Для других – ерунда, блажь, но для нее – стимул жить. Пусть это эгоизм, но она хочет жить. Жить, а не создавать видимость. Очень хочет…

Ирина Марковна кинулась звонить мужу и сыновьям. Муж сказал, что едет – отпросился у начальника. И все-таки надо попробовать нашатырь смешать с зубным порошком. Только где его сейчас купить? Интересно, он еще производится? Или вместо порошка просто пасту отбеливающую добавить? Или пятновыводитель? А если да, то для цветного белья или для белого?

Лейла Махмудовна мелкими глотками пила валерьянку. Для нее все было очевидно. Если она принимала прописанные врачом таблетки, то не могла работать. Если нет – то работала, но приступ мог произойти в любой момент. Но лучше работать, чем ходить с дурной головой, когда на глазах – пелена, и такой шум в ушах, что можно сойти с ума. Дальше будет только хуже – это она и без врача знала. Ничего, продержится. Пока держится Берта, она тоже должна. Хотя бы ради Берты. Ведь та ее прикрывает, как может. Нет, она была готова к смерти Тимура. За долгие годы его болезни – подготовилась, успела. Смерть мужа стала для нее облегчением и свободой в некотором роде. Лейла ведь никогда не жила для себя – только для мужа. И работа, к которой Тимур относился с ревностью, не желая делить Лейлу ни с кем, даже с музеем, была для нее не отдушиной, а средством выживания. Дома, в четырех стенах, рядом с больным Тимуром, она задыхалась и готова была сама лечь и умереть раньше него. На работе она забывала о том, что у нее есть дом. А дети… Она ведь так мечтала о собственных детях и могла родить. Но Тимур оказался бесплодным, и Лейла это приняла, хотя он до конца жизни так и не поверил в то, что не жена в этом виновата. Он ей так и не простил отсутствия наследников и всю жизнь упрекал, что она не может родить. Лейла молчала – не нашла в себе сил сказать ему правду. Лейла смотрела на новый век, новые порядки, меняющиеся устои с завистью. Если бы она могла родиться сейчас и жить сейчас… Если бы могла выйти замуж за того, за кого хотела, и жить так, как хочет, а не так, как положено. Но она прекрасно понимала, что у нее другая судьба, предназначившая ей Тимура, который мучил ее всю жизнь, и этот музей, который всю жизнь спасал ее от безумия.