Рукопись из тайной комнаты. Книга первая
Шрифт:
Пока Густа размышляла, к самоуправлению подъехал фурман. Он высадил двух мужчин с винтовками, и они быстрым шагом поднялись на крыльцо. Девушка в ужасе прижала ко рту ладонь, чтобы не закричать – один из вошедших был знаком. Даже слишком хорошо знаком. Один из той тройки, что год назад напала на их одинокий хутор и сломала им жизнь. Да, точно, это был тот самый, длинный, главарь. Здесь он тоже держался уверенно и, как видно, чувствовал себя в своей тарелке.
Потеряв от страха голову, Густа едва не бросилась прочь со всех ног. Но вовремя сообразила, что, улепетывая, лишь привлечёт к себе вовсе ей не нужное внимание. Неторопливым
Ждать пришлось недолго, длинный, а с ним ещё двое появились из дверей и, пройдя по двору, вышли на улицу. У всех троих на плече висели винтовки. Мужчины шли не торопясь, что-то весело обсуждая между собой. На Густу они не обратили ни малейшего внимания, так сильно их занимал разговор.
Подождав, пока троица скроется за углом, Густа направилась домой. Всё было ясно. Прежняя власть грозилась отнять землю и скот, и даже выслала в Сибирь Юриса с семьёй, да и не только Юриса. Власть была жестокой. Но надежда, что новая власть будет лучше, не оправдалась – эти немцы, в отличие от герра Шварца, дружественными точно не были. И то, что у местной власти в почёте бандиты, которым разрешено вооружёнными ходить по улицам, ситуацию не улучшало.
15
Ночью Густа никак не могла уснуть.
Казалось бы, наработавшись за день, только-то и остаётся, что голову до подушки донести. Но с тех пор, как её Эмилия стала Эмилией Неймане и переехала в комнату Марты, сон приходил трудно. С трудом уснув, она вдруг подхватилась, разбуженная неясным звуком, похожим на треск сбившегося с волны радио. Сердце почему-то забухало, как большой барабан в оркестре, разгоняя по телу тревогу. О том, чтобы вновь уснуть, не могло быть и речи. В конце концов непонятная тревога выгнала Густу из постели.
Тихонько, чтобы не разбудить домашних, выскользнув из дома, она вышла во двор и прислушалась.
Из хлева доносились ночные звуки спящей живности, шумно дышала корова, возились и шуршали во сне куры и кролики, кто-то там даже подхрапывал. Шум мешал услышать треск, разбудивший её. Но что-то продолжало звучать где-то на краю сознания и требовало внимания.
Густа вышла за ворота и пошла, прислушиваясь, по тропинке в сторону леса, пока ещё молчаливого, не озвученного гомоном птиц.
И вдруг, подхватив юбку, она побежала что есть духу, распознав в ночной тишине то, чего там никак не должно было быть. Она не смогла бы объяснить словами, что это было, но сердце стучало уже едва ли не у горла, отбивая ему одному понятный, но очень чёткий ритм:
– Ско-рей! Ско-рей!
Лес, с детства знакомый до мельчайшего кустика, Густу не пугал. Она бы не заблудилась и в кромешной тьме, не то, что в сумерках. Легко пробираясь через подлесок, она почему-то двигалась не к усадьбе, а в глубину, туда, где большой черничник. У старой берёзы остановилась передохнуть, опершись рукой на ствол, где от шершавых краёв отслаивалась колечками тоненькая гладкая береста. Когда барабан в ушах, наконец, замолк, Густа услышала странный, незнакомый доселе звук. На всякий случай теперь она двигалась вперёд тихонько.
В просветах между деревьями вдруг открылось жёлтое пространство. Жёлтого там не должно было быть, черничник всегда рос, пробиваясь через бурый слой старой хвои и перегнивших листьев. Но это жёлто-бело-бурое пространство, как магнитом притягивало Густу. Очень осторожно она подобралась поближе.
То, что открылось её глазам, освещённое ранней-ранней рассветной зорькой, было столь невозможным, что разум отказывался верить. Бывший черничник был полностью перекопан. Зачем-то разрытая – и глубоко разрытая – земля теперь вновь была насыпана обратно большим жёлтым пространством, шуршащим, шевелящимся и издающим резкий сладковатый запах крови. Что-то страшное произошло здесь и было укрыто от посторонних глаз этим жёлтым песчаником, с шелестом осыпающимся под собственной тяжестью.
Густа стояла, укрывшись в кустарнике, боясь выйти в это дышащее смертью пространство. Вдруг она почувствовала, что она здесь не одна. С испугу закрыв рот рукой, чтобы не закричать, она стала вглядываться в эту жёлтую насыпь. Но Густа напрасно смотрела, звук, выдававший чьё-то присутствие, раздался из кустарника совсем неподалёку. «Зверь», – мелькнула мысль, а взгляд метнулся вверх, высматривая, можно ли спасаясь влезть на дерево. Запах крови был так силен, что хищники не заставят себя ждать, а встречаться ни с волком, ни с рысью Густе точно не хотелось. Но нет, это был не зверь. Во всяком случае, нога, торчащая из куста, точно была человеческой. Точнее – детской. В кустах прятался ребёнок. Он, как видно, тоже услышал её присутствие и попытался втянуть ногу поглубже, но места ему явно не хватало. Под раздвинутыми ветками обнаружился мальчик лет десяти, свернувшийся в комок, из которого на Густу смотрели огромные испуганные глазищи.
Больше здесь пока никого не было.
Присев рядом на корточки, Густа протянула руку к ребёнку, в ужасе зажмурившемуся. После долгих уговоров, после слез, после отрывочного, перемежающегося рыданиями рассказа, стало ясно, что этой ночью здесь произошло нечто столь ужасное, что этому не было даже названия во всех прочитанных Густой книгах. Здесь расстреливали людей. Не военных – просто самых обычных людей, мужчин, женщин, детей. Целые семьи лежали под этой жёлтой насыпью.
Почти рассвело, когда Густа привела мальчика домой.
Как она ни старалась быть тихой, но папа проснулся.
И пока Густа растапливала плиту, мужчина и мальчик сидели друг против друга за столом и разговаривали.
Мальчик был Гершель, Гершель Бергманис. И папа и Густа знали семью портного Шолома Бергманиса, жившую на Театральной. Там был магазинчик, где вечно беременная Лия Бергмане торговала шляпками и галантереей, а за магазином была мастерская, в которую знала дорогу каждая уважающая себя модница. Даже фрау Шварц заказывала там свои платья. По двору вечно носилось семь-восемь детей разного возраста, которым Лия регулярно и безрезультатно приказывала не вопить, как оглашённым. Теперь и Шолом, и Лия, и все остальные дети лежали в лесу под песчаной насыпью, как, впрочем, и остальные евреи Кандавы.
– А как тебе удалось убежать? – папа внимательно смотрел на мальчика.
– Не знаю. Нас поставили, и тот мужчина с ружьём вдруг отвернулся. А я побежал.
– Понятно…
Папа молчал и о чем-то сосредоточенно думал. Также молча выпил он и первую за день чашку кофе.
Мальчик, обхватив двумя руками свою чашку, тоже молчал.
Дом просыпался. Мама, поглядев на мужа и Густу, застывшую изваянием у печки, не сказала ни слова и потихоньку утащила в хлев открывшую было рот Марту.