Рукопись из Тибета
Шрифт:
— А теперь отправляйся спать, — напутствовал юного послушника.
— Сесе, — поклонился тот и засеменил назад. Спустя минуту внизу хлопнула дверь, и все стихло.
Спать не хотелось, в окна заглядывала желтая луна, которая здесь казалась намного ближе и таинственней.
Чуть подумав, я извлек из холодильника одну из бутылок — это был виски «Бурбон», накинул на плечи накидку, и, прихватив сигареты с бокалом, вышел на окаймлявшую дом террасу.
Там, откупорив бутылку, уселся в тростниковый шезлонг, набулькал в бокал, выпил, закурил и вспомнил слова старого ламы о трактате.
Писательство я уважал и в прошлой жизни, выйдя в отставку, даже накропал десяток книг. Правда, без особого успеха.
— Напиши путевой дневник, — сказал вдруг внутри моряк (составляющие всегда просыпались, когда я потреблял горячительные напитки).
— Точно, — поддержали его остальные три. — И прими еще бокал. А то пока до нас дошло, все рассосалось.
Я внял, поскольку с составляющими приходилось считаться. Как-никак они были моей второй натурой и консультантами.
Бурбон был много крепче других напитков, и те оживились.
— Это будет не та хрень, что ты писал раньше, — крякнул прокурор, исполнивший не одну тысячу документов.
— Точно, — выдохнул воздух чекист. — Может получиться триллер мирового класса.
— А бабок за него дадут? — что-то понюхал внутри шахтер.
— Потом догонят и еще дадут, — икнул моряк. — Ну конечно, дурик.
— В таком случае, я тоже «за» — согласился горняк. — Давай, лама, наливай еще. За консенсус!
— Спасибо ребята, — всхлипнул я, снова потянувшись за бутылкой.
Проснувшись на заре, Увата прислушался к себе (внутри умиротворенно храпели), совершил утренний моцион, выпил пару чашек кофе, сваренного Чонгом и стал накручивать диск телефона.
Через пятнадцать минут к дому подкатил вызванный лимузин, я уселся на заднее сидение, кивнув сидевшему впереди шоферу, — в город, сын мой. — Трогай.
За боковым окошком, в легкой, пахнущей кострами дымке, закачались осенние пейзажи равнины и предгорий, далее мы вырулили с проселочной дороги на главную, и шофер прибавил скорость.
Столица уже проснулась и жила своей размеренной жизнью.
По главным улицам катили нечастые малолитражки, ярко раскрашенные грузовики и автобусы, они колоритно дополнялись влекомыми косматыми лошадками повозками крестьян, везущими на базары плоды своих трудов; регулировщики махали жезлами на перекрестках, а по тротуарам неспешно шли прохожие и стайки обвешенных фотоаппаратами туристов-бездельников из Европы.
Отыскав глазами в череде следующих друг за другом магазинов нужную мне вывеску, я попросил водителя остановиться и вышел из машины.
Заведение было чем-то вроде универмага.
Пройдя в отдел писчебумажных принадлежностей, я приобрел толстую, в сотни две листов тетрадь формата А-4 в кожаной обложке, а к ней китайскую авторучку с золотым пером и пару флаконов синих чернил.
Взяв у продавца пакет и сказав тому «спасибо», ради интереса побродил по другим отделам, среди которых обнаружил музыкальный.
Там, в числе национальных инструментов, на витрине красовались несколько гитар, матово блестящих лаком.
— Позвольте вон ту, — указал я пальцем скучающему продавцу на шестиструнную.
— Пожалуйста, уважаемый, — снял тот с витрины товар. — Японская. Рекомендую.
Инструмент имел логотип фирмы «Ямаха», был знаком, и, положив пакет на прилавок, я его чуть подстроил.
Затем, заскользил пальцами по грифу и напел популярную композицию группы «Битлз», «Восходит солнце».
Когда прозвучал завершающий аккорд, рядом с открытыми ртами стояли несколько зевак. Монаха играющего на гитаре, да еще исполняющего песню на английском, они видели впервые.
— Беру. И еще дайте чехол, — сказал я продавцу, отсчитывая хрустящие купюры.
Вернувшись назад, я прихватил покупки, отпустил водителя и поднялся к себе наверх.
А поскольку небольшая порция музыки породила ностальгию, извлек из чехла гитару, после чего уединился на террасе.
Там, усевшись в шезлонг, глядя на далекую череду гор и тихо перебирая струны, стал вспоминать, что бы такое исполнить. Песен, самого различного жанра, я знал достаточно, но хотелось чего-нибудь душевного.
— Давай «Последнюю поэму» — тихо сказали внутри. — А мы послушаем.
Ветер ли старое имя развеял, Нет мне дороги в мой брошенный край, Если увидеть пытаешься издали, Не разглядишь меня, не разглядишь меня Друг мой прощай…ответил я вечными словами индийского мудреца и философа, взяв первые аккорды.
Я уплываю, и время несет меня с края на край, С берега к берегу, с отмели к отмели Друг мой прощай. Знаю когда-нибудь, С дальнего берега давнего прошлого, Ветер весенний ночной, Принесет тебе вздох от меня,вольно и свободно понеслись в бледный купол ноябрьского неба, теперь уже песенные строки.
Ты погляди, ты погляди, ты погляди, Не осталось ли что-нибудь после меня, В полночь забвенья на поздней окраине, Жизни твоей, ты погляди без отчаянья. Ты погляди без отчаянья…призывал мой голос словами того, кто написал столь глубоко и проникновенно.
Вспыхнет ли, примет ли облик безвестного, Образа будто случайного, Примет ли облик безвестного образа, Будто случайного…вселял он веру и надежу.
Это не сон, это не сон, Это вся правда моя, это истина. Смерть побеждающий вечный закон, Это любовь моя, это любовь моя, Это любовь моя это любовь моя…