Рукопись, найденная под прилавком
Шрифт:
Что-нибудь выпить, говорю я. Протягиваю ей купюру. Она смотрит на меня, на деньги — ее усталое лицо под боевой раскраской становится сочувственным.
У меня не обменный пункт, говорит она.
Это чужая валюта, спрашиваю я.
Да. Это валюта… другого круга. Я у метро торгую, я такую уже видела, говорит она.
Другого круга — чего, спрашиваю я, хотя знаю ответ.
Она вздыхает. Вытаскивает пачку тонких дамских сигареток, копеечную зажигалку — и закуривает.
Не наивничай, говорит она. Хочешь курить?
Я не курю. Так другого круга чего?
Я не люблю это произносить, говорит она сердито. Ну ада, ада, надоедала. Доволен?
Я отхожу от ларька, я бреду прочь по площади, освещенной желтым искусственным светом, и думаю. Метро — это лимб, думаю я. Но с чего я взял, что выше — рай?
Я — на чужом кругу. И мне некуда идти.
На кирпичной стене белым намалевано «Сила Матейи», а рядом — два квадрата, врисованных друг в друга, грубая восьмиугольная звезда. Вдоль стены растут стриженые тополя, похожие на окоченевших приютских детей. Ночь переваливает за полночь, ее дыхание очистилось — она начинает благоухать. От дымного и свежего деревенского аромата ночи у меня кружится голова.
Очень холодно.
На ярко освещенном рекламном щите — прекрасная дева, всунувшая руку по локоть в зеркало. В зеркале отражается она же, но неуловимо другая, как сестра-близнец. «Зеркала Хесаллы — пожелай и узришь! — написано под девой. — Поверь в Дар». Этого я не понимаю.
Под рекламным щитом у обочины дороги стоит пестрая компания. Их освещает рекламная подсветка и желтый фонарь — похоже на витрину супермаркета. Больше девушки — но есть и юноши. Всего их человек десять. Они все молоды, одеты очень легко и очень ярко; раскрашены, как куклы. У всех нарумянены щеки — они розовые, они персиковые, они золотистые — от этого молодые люди издали выглядят очень здоровыми. Вблизи я вижу серые лица ночных существ под ослепительным макияжем.
Напряженно ждут, но притворяются беспечными. Их глаза блестят, зрачки широки. Хотят выглядеть призывно, но по позам видно, насколько им холодно, им привычно холодно, они устали от холода, но не уходят. Они болтают вполголоса — и вдруг замолкают, когда я подхожу.
Ты чумной, спрашивает тоненькая девушка в голубой куртейке. Остальные смотрят со страхом и отвращением.
Нет, говорю я.
Он не боится темноты, говорит парень, раскрашенный под матрешку помадой и румянами — впалые щеки у него, как яблоки. Он или чумной, или сумасшедший, продолжает парень.
Как бы то ни было, пусть катится отсюда, говорит второй. Он смотрит на меня с холодной яростью, сунув руки в карманы. Его приятели подходят справа и слева; меня поражает контраст между их курточками веселеньких оттенков, длинными цветными челками, убойным макияжем — и неожиданной нерассуждающей злобой. Так внезапно и резко приходят в ярость наркоманы, которых уже начало ломать. Каждый из них — кистень, прикинувшийся гламурной фенечкой. Девушки замерли в ожидании, будто надеются на свою долю моего мяса, когда все будет кончено.
Пусть катится, говорят сбоку. Таким тут делать нечего.
Я прикидываю, кого придется ударить первым и куда отступать. Не похоже, что удастся разойтись мирно. Улица совершенно пуста и темна, ни машин, ни людей — я понимаю, что шансов у меня немного. Компания выглядит готовой на многое.
Я ненавижу драться.
Но из кирпичной стены вдруг выходит высокий франт в белом пальто.
Он мог бы быть ее братом, как сказал бы Ваня. Его лицо светится в темноте бледным лунным светом, а глаза такие же вишневые, как у…
Общий вид — черно-белый рисунок тушью. Красив чисто и строго.
Накрашенные тут же забывают обо мне. Они пожирают его глазами, как попсовую звезду на концерте. Не знаю, что мешает накрашенным кинуться к нему — страх ли перед ним, страх ли перед тем, что он сейчас исчезнет — и конец празднику — но стоя поодаль, они все концентрируются на нем до дрожи воздуха. Тянут руки, лица — и умоляют всем телом
О поцелуе. Так наркоманы умоляют дать им дозу. Они его так хотят, что мне становится стыдно стоять рядом с ними — и я быстро иду прочь.
Я не вижу, что происходит за моей спиной, и видеть не хочу. Слышу только, что сзади кто-то клянчит поцелуя, как милостыни, а кто-то истерически рыдает.
Я иду вдоль кирпичной стены, потом — вдоль дома, на вид совершенно нежилого, с черными слепыми окнами, с обшарпанными стенами, с глубокой дырой подворотни и желтой лампочкой, качающейся на ветру. Ледяной ветер пахнет так восхитительно, что я перестаю верить в ад. Очень холодно, и становится все холоднее.
Я прохожу мимо стеклянного павильона автобусной остановки. На железной дырчатой скамье сидит одинокая девушка с раскрашенным лицом. Она одета в пушистую курточку, мини-юбку и чулочки-сетку, как летом в пасмурный день. Девушка сидит неподвижно, как манекен в модном магазине.
Я подхожу ближе. На ее широко раскрытых глазах — ледяные линзы. Я трогаю ее щеку — лицо твердое, как лед. Девушка блаженно улыбается безжизненной улыбкой манекена. Подношу пальцы к глазам — на них след нежно-розовых румян.
Я вдруг понимаю, что слышу урчание мотора. По улице медленно ползет большой обшарпанный грузовик с брезентовым верхом на кузове. На дверце кабины белой краской небрежно намалевана знакомая восьмиугольная звезда из двух квадратов. Грузовик останавливается около павильончика с мертвой девушкой. Из кабины, не обращая на меня внимания, выпрыгивает мужик в овчинном полушубке и шапке, с длинными руками, приземистый, неуклюжий. Болтая руками ниже колен, как большая обезьяна, подходит к девушке, тормошит — спокойно и грубо. Потом поворачивается и машет рукой кому-то в грузовике.
С другой стороны подходит еще один мужик. Он деловито огибает машину и с лязгом опускает задний борт кузова. Потом направляется к своему напарнику неторопливой, какой-то подпрыгивающей походкой. На секунду он поворачивается лицом ко мне. При свете фар и фонаря отлично видно — лицо у этого типа будто искажено в «Фотошопе», всю морду свело на сторону и утянуло в нос и скулу. Этот кривой огромный нос, сросшийся со щекой, ярко-розовый, блестящий, поклевывает воздух на ходу, как у идущего индюка.