Рукопись, найденная под прилавком
Шрифт:
В здоровом теле здоровый дух — редкая удача, говорит коричневая мумия с пергаментной кожей и черными блестящими глазами в глубоких ямах глазниц. Она грациозна, как балерина; чашка, как цветок, белеет в ее длинных и темных сухих пальцах. Наш мир давно уже разделился на мертвых духом и мертвых телом. Причем первым светят телешоу, а вторым — гетто. Как все забавно сложилось — их удобно любить, хотя, вроде бы, и нечем; нас удобно ненавидеть, хотя, вроде бы, и не за что…
Дизайнер платит за кофе. Я пытаюсь всучить ему свои деньги, он отмахивается.
Я все равно не знаю, где такое меняют. Я бы предложил выпить, но спиртного тут не наливают. Считается, что от него процесс идет быстрее… но чумные не пьянеют, так что — какая, к черту, разница…
У тебя кровь, приятель, говорит пожилой — непонятно, как вообще говорит почти очистившимся от мяса черепом с несколькими клочьями высохшей кожи и седых волос. Нос провалился, а глаза болтаются у него в глазницах, как шарики-липучки.
У чумных кровотечений не бывает, говорит девушка, а у здорового остановится. Ты в порядке, храбрый парень?
Меня поцарапали, говорю я. Я дрался с раскрашенной сворой, которая клянчит потусторонние поцелуйчики. И это стоило свеч — за храбрость удостоился оказания первой помощи от вампа. Не поцелуй, но похоже на то. Уже не болит.
Чумные смеются. Полускелет пьет кофе чашку за чашкой, не замечая, что под ним растекается коричневая лужа. Дизайнер отхлебывает незаметными глотками.
Мне неожиданно уютно. Меня больше не беспокоит запах и вид посетителей кафешки. Их живые взгляды на мертвых лицах выглядят милее, чем мертвые глаза на живых физиономиях телезомби.
Я болтаю с ними о пустяках и чувствую, что весна когда-нибудь настанет
Я дремлю, привалившись к стене. Сквозь тонкую пелену полусна слышу голоса чумных, изредка почти понимаю их слова.
… а когда был маленький, обожал зверей. Как-то прОклятую крысу в дом притащил, не знаю, где взял. Мама, говорит, смотри — ёжик-мутант. Зеленая такая тварь, растаращенная, отовсюду кости торчат — все фанеру грызла…
… я ему так и сказал: если от тебя все это течь не перестанет, вломлю по первое число, не посмотрю, что ты здоровый. Ну нестерпимо же, когда в дом ползет такая дрянь — аллергия у меня на мысли подонков, ничего поделать не могу. Чем больше разваливаюсь — тем сильнее чувствую…
… небеса молочно-синие, как поздней весной в поздний час, но еще не ночью — и сирень. Самое лучшее — это сирень. Он ее так написал… можно услышать запах, если подольше постоять перед картиной… если еще помните, как пахнет сирень и жасмин…
… любопытно, что же тогда называть дискриминацией. Я попытался сказать этому мерзавцу, что специалист по сетевой безопасности — не кинозвезда, а посему моей трупной физиономии при удаленной работе он может не видеть месяцами… как вы думаете, что он ответил, господа?
… все-таки невыносимо, когда твою дверь поджигают уже десятый раз. Я ведь знаю, кто — но что тут поделаешь? Поймать и отлупить — силы уже не те, знаете ли…
… когда кожа начала слезать, она просто тихонько сошла с ума, бедняга. Иногда забредает сюда; сядет в уголок и поскуливает, как собачонка. Иногда начинает жевать собственные пальцы. Но ведь можно понять: наша жизнь — не малиновый сироп, сдала девочка…
… пришлось бросить гитару — пальцы. Но в плейере — все мелодии на свете. Остается только пожалеть, что играю не я…
… хорошо тому, у кого есть дом. Я, можно сказать, живу здесь. Квартиру продали, а все, что я могу об этом сказать, считается бредом мертвеца. Мы все считаемся безумцами — тебе повезло, что никто не сказал об этом в лицо…
… говорят, где-то на севере, далеко за городом, есть коммуна… в лесу, на берегу озера…
… говорят, этот поселок сожгли, девочка…
Мне хорошо. Я согрелся, и бок почти не болит. Я полон странным покоем — здесь, среди чумных, мне спокойнее, чем в большинстве других человеческих компаний. Жалость во мне так сплелась с уважением, что стала похожа на зависть…
Меня будит неожиданный грохот с силой брошенной в дверь пустой пивной бутылки. Она разбивается об пол с треском и звоном — и сразу же за этим я слышу пьяный вопль с улицы.
Вы, дохлятина, орет какой-то мерзавец, вы еще ползаете? Сейчас сходим за керосинцем и сделаем вам тепло! Мертвый должен лежать смирно, вашу мать!
В двери влетает вторая бутылка, грохается об стену рядом с головой бармена. Снаружи — хохот, улюлюканье и крики.
Скоро вас всех на свалку вывезут! Специализированный крематорий «Уголек»! Не рассыпьтесь по дороге, уроды! Позовите на огонек, вашу мать!
У меня на руках виснут дизайнер и аристократ. Я рвусь изо всех сил, так, что стаскиваю их с места, хоть дизайнер крупнее меня, а аристократ схватился за подоконник. Я — сплошная ярость, берсерк, готовый грызть край щита. Красная пелена в глазах желание бить убить стереть в пыль заткнуть пасть
Пустите пустите пустите меня
Судя по звукам с улицы, эта мразь разбегается, когда выходят пожилой и колоритный парень с глазом, висящим на щеке.
Мне никак не отдышаться. Моя кровь, кажется, вот-вот превратится в пар прямо в венах.
Худенькая пушистая девушка аристократа протягивает мне чашку, гладит по щеке.
Ты ведь не брезгуешь? Не надо, пожалуйста. Мы все равно ничего не исправим. Все так несправедливо, что даже начинает болеть сердце…
Это не сердце, говорит аристократ. Это душа. Сердце у тебя уже не бьется, малышка.
Не нервничай, старина, говорит парень с глазом на щеке. Эти гады сами нас до смерти боятся. Ненавидят, но боятся. И их постоянно на нас науськивают. Я даже не уверен, что они виноваты…