Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
– Превосходная месть! – весело сказал я.
– Совершенно верно.
Такой план мог зародиться только в воображении человека, для которого деньги ничего не значили, несмотря на то что он искренне пытался узнать им цену.
Прежде всего она намеревалась нанять штат сотрудников и снять для них помещение под офис. Они подберут актера, имеющего сходство с языческим богом смерти, чтобы тот отправился в эту скобяную лавку в середине июля и спросил там сани. Констанция заметила, что у ее мучителя было с дюжину финских саней, составленных в штабель в одном из углов. Актер будет так загримирован, чтобы казалось, будто от него исходит сияние.
Приурочив свое появление к летней грозе, он спросит сани, купит и уйдет. На другой день придут двое статистов и спросят сани. На следующий день явятся трое, еще на следующий – четверо, и так далее.
В течение трех лет – если точно, чуть меньше, потому что високосного года не будет, – по тысяче человек в день, между девятью и пятью, будут являться в этот магазин – осенью ли, зимой ли, летом (весны в Нью-Йорке не бывает), – чтобы купить сани.
А это означает, что в среднем каждые тридцать секунд он будет продавать один вид саней – все остальные модели и аксессуары будут отвергаться – и только по одной цене. Покупатели будут уходить, как только он попытается поднять цену.
Под конец, после оплаты накладных расходов и налогов, он будет иметь около пяти миллионов в год по текущему курсу. Если самого его в лавке не будет, то легионы статистов, нанятых Констанцией, ничего покупать не будут. У него не останется ни единой свободной секунды, вся его жизнь превратится в сплошной ураган из саней.
В самый жаркий летний день, когда вряд ли смогут подвернуться случайные покупатели, все статисты будут отозваны. Накануне, в жутко жаркий день, он продаст тысячу саней. В течение недели он будет всеми покинут. Владельцы соседних магазинов, которые тоже пытались торговать санями и, несмотря на то, что наряжались как Санта-Клаус, тратились на рекламу и снижали цены до предела, ничуть в этом не преуспели, сочтут, что его везение наконец-то иссякло.
Как раз в тот момент, когда торговец готов будет уйти на покой, старик Хронос снова пожалует к нему в лавку и спросит противень. После чего цикл начнется снова, но лишь затем, чтобы заканчиваться и возобновляться, когда древний бог будет требовать разные другие предметы.
Когда список из саней, противней и скобяной мелочи будет исчерпан, бог смерти спросит у него черную подушку, набитую конским волосом, с вышитым на ней изображением красного паука. Естественно, никто не станет обзаводиться такими вещами поштучно, если собирается продавать их сотнями тысяч.
В справочниках по оптовой торговле на протяжении нескольких лет Констанция будет размещать перечень продукции, выпускаемой фабрикой в Нью-Бедфорде, которая специализируется на расшитых подушках из конского волоса. Фабрика, которую она создаст, будет на грани «банкротства», и для возобновления производства потребуется вложение капитала: совершенно случайно, именно той суммы, которую удастся скопить хозяину скобяной лавки. Он не захочет рисковать своими сбережениями, но Хронос явится снова, требуя подушку и предлагая бешеную цену. А потом тысяча статистов оставят значительные суммы, заказав себе такие же подушки, и будут день-деньской беспокойно ему названивать.
Когда выпуск подушек будет налажен, что придаст экономике Нью-Бедфорда толчок (хотя и не подготовит должным образом к будущему переходу на высокие технологии),
Тогда, и только тогда, появится она перед этим сломленным человеком, чтобы спросить у него машинку для прививки черенков земляники. Если он почувствует здесь связь, сказала она, это будет прекрасно. А нет так нет.
– Думаешь, он поймет? – спросил я.
– Кто его знает, – сказала она в ответ.
У нее была возможность все это устроить. Она могла так поступить, но не стала. Вместо этого она пожертвовала двадцать пять миллионов долларов госпиталю Альберта Швейцера в Ламбарене.
Я старался не придавать значения тому факту, что неожиданно стал обладателем нескольких миллиардов, сделать его как бы несуществующим. Я не чувствовал себя вправе как-то пользоваться этим капиталом – и никогда им не пользовался. Вместе с Констанцией я останавливался в наших домах в Париже, Риме, Лондоне и на побережье Палм-Бич, но лично для меня они были не более чем роскошными пустыми особняками. При той зарплате, что я получал в своей фирме, собственно, благодаря одной только двойной бухгалтерии, я мог бы позволить себе останавливаться в подобных местах, но в дорогих отелях, и это было бы веселее, потому что там, по крайней мере, были бы другие постояльцы.
Присутствие огромного капитала ощущалось постоянно. Он порождал эхо. Он закрывал собою свет солнца. И невозможно было от него скрыться. Мы его охраняли, а он нами владел, а не наоборот. Никогда не забуду, как мы с отцом, когда я был еще ребенком, ездили в Виргинию, чтобы походить по полям битв Гражданской войны, где сражался дедушка. Это было в 1913 году. Кое-где мы целый день ходили пешком, в других местах нанимали лошадей.
Возле одного из самых красивых полей минувших сражений, в виду Голубых гор, находилось обветшалое поместье. В одной из лощин мы повстречали ехавшую верхом хозяйку дома, и она пригласила нас к себе на чай – сам чай я не пил – в самшитовую рощу.
Усадьба пришла в упадок, поля были возделаны кое-как. Самшитовая роща, однако, была само совершенство. В заботу об этой роще она вкладывала все свои силы и сбережения. Ничего не поделаешь, объяснила она, роще этой уже двести пятьдесят лет, и она является национальным достоянием.
По спине моей пробежал холодок. Мы, оказывается, были окружены миллиардами листьев и древним сплетением корней, глубоко ушедших в черную землю, чей невидимый узор поработил эту женщину. Из скольких людей еще он высосал все соки, из скольких еще высосет в будущем?
Я прямо сказал об этом отцу, и он, разделяя мои чувства, взял на себя труд спасти эту женщину. Когда мы уходили, он сказал:
– Мадам, эта роща сделала вас своей рабыней. Вам следует свести ее под корень хотя бы ради спасения еще не рожденных детей, которые в противном случае тоже угодят к ней в плен.
Сровняйте ее с землей, выкорчуйте пни, сожгите стволы и ветви дотла и удобрите золой вашу землю.
То же самое было с Констанцией и ее состоянием, и она была слишком умна, чтобы этого не понимать, но ей недоставало мужества расстаться с ним. А я, хотя у меня было мужество с ним расстаться – мне до боли хотелось освободиться от его удушающего веса, – не желал расставаться с нею.