Рукопись, найденная в чемодане
Шрифт:
Несколько часов я шагал по окрестным улицам, всегда возвращаясь в тенистые узы платформ надземки – только в Нью-Йорке подземка проходит по большей части над землей. Становилось все темнее и темнее, все жарче и жарче. Хотя было всего лишь около трех часов дня, весь мир казался черным, и красные неоновые вывески вспыхивали, как маленькие креветки на дне океана. Меня окружал туман, и я знал, что смогу усилием воли развеять его, ибо сразу же за стенами страха простирается голубое небо, где сердце и разум составляют единое целое.
– Держи себя в руках, – сказал я себе тихонько.
Несколькими минутами позже я увидел пиццерию,
Мужество мое воспрянуло, когда я вошел, и сердце в присутствии кофеварки яростно заколотилось. Невесть сколько серебристых печей горели в полную мощь, и температура внутри лавчонки была не меньше семидесяти градусов, хуже, чем посреди июля в Мехико. Из недр заведения появилась девушка, единственная работница. Это была блондинка, почти с меня ростом. Страшная жара отображалась на ее лице, покрытом блестящим слоем пота. Чтобы остаться в живых, ей приходилось выпивать галлоны кофе на протяжении всего дня, и из-за этого она становилась сексуально ненасытной и возбудимой сверх всякой меры. Но я, сосредоточенный на своей задаче, не осознавал этого, даже когда она пожирала меня своими голубыми глазищами. Я не мог оторвать взгляда от кофеварки. Вот и дошло до этого, наконец-то. Вверху громыхали поезда. Мое сердце дико стучало. Я готов был на решающий шаг.
– Лучше, когда погорячее? – спросил я, думая, что ледяной кофе, возможно, менее ужасен.
Девушка дышала, как загнанный зверь.
– Да, – сказала она, и глаза ее слегка затуманились.
– Я хочу прямо сейчас, – медленно проговорил я, выделяя каждое слово.
– Ах! – сказала она, тотчас вышла из-за прилавка, бросилась к двери, заперла ее и перевернула табличку так, чтобы наружному миру она возвещала «ЗАКРЫТО».
– Пойдемте в заднюю комнату. На мешки с мукой.
– Сойдет и прямо здесь, – возразил я.
– Люди увидят, – сказала она, указывая взглядом на витрину.
– Вы правы, – согласился я. – Пойдемте.
Она повела меня за собой, и я сказал:
– А как насчет кофе?
– Кофе?
– Хочу выпить чашку кофе.
– Сварить? – спросила она, закидывая руки за плечи и удерживая волосы.
– Сейчас сварим, – пообещала она, увлекая меня все глубже в недра заведения.
Мешки с мукой они держали в комнатушке без окон, с одной флуоресцентной лампой да с вентилятором в отдушине над дверью. Кофе я там не увидел и оглянулся в поисках кофейника. Когда я снова посмотрел в сторону мешков, работница пиццерии сидела на них вполоборота, упираясь коленями, и ритмично, словно под музыку, раздевалась, томно раскачивалась, развязывая белые тесемки своего фартука.
Когда, после того как я принужден был впервые за время нашего брака изменить Констанции, наступил вечер, я бесцельно шагал, все дальше углубляясь в Бронкс. Было еще светло, и люди либо обедали, либо косили свои лужайки. Примечательным в отношении климата Бронкса является то, что в январе вы можете вынести
Ходьба обратила мои мысли к юности, но я все еще был голоден. Почти наверняка за последние два-три часа не миновал я ни единого банкира, ни единого обладателя хотя бы одного места на какой-нибудь захудалой бирже. Ни тебе значков Йельского университета, ни «ягуаров», ни безупречных зубов. Я заметил, что люди поглядывали на меня враждебно. Воспринял это как своего рода возмущение, которое я должен был вызывать у них как выпускник Гарварда, партнер у Стиллмана и Чейза и, ныне, миллиардер, вне зависимости от того, что я по-прежнему оставался курьером филиала компании, вне зависимости от того, что, как и всякий другой, был полностью внедрен в свой «класс» – иначе говоря, в свою эмоциональную родину, – прежде чем мне исполнилось десять, а мы тогда были довольно-таки бедны.
Я решил, что дело в моей одежде, или, может, в стрижке, или, может, помоги мне Господь, в моем поведении и выражении лица.
Когда принадлежишь к денежной элите, то становишься привычен к определенной враждебности со стороны неимущих. Но я совершенно не знал, что дети разбегались по домам, когда я проходил мимо, а женщины смотрели на меня в страхе потому, что сзади я весь, от пяток до макушки, покрыт был мукой, так же как и мои волосы, лицо и шея. Я выглядел как призрак прошедшего Рождества.
Пока я шел, у меня возник план. Благодаря удаче или помехам я так и не выпил кофе, и недавняя моя попытка согласиться с Констанцией, сдаться тому, что она рассматривала как нормальную жизнь, но что сам я воспринимал как серьезную пагубу, способную до неузнаваемости исказить мое естество, провалилась. Я не только не смог выпить кофе, я не смог даже приблизиться к нему на три метра.
Единственный для меня способ достичь «нормы» состоял в том, чтобы прибегнуть к помощи силы. Сила – замечательный инструмент, и когда она угрожает жизни, то пробуждает способности, спавшие в душе как некие великаны. Идея моя была проста: я подкуплю полицейских, чтобы они силой принудили меня выпить чашку кофе. В конце концов, у них есть пушки, и всем хорошо известно, что за соответствующую сумму они сделают поистине все на свете. Управляющая офисом у Стиллмана и Чейза ежемесячно навещала капитана в участке и всякий раз доставляла ему несколько тысяч долларов для «фонда».
«Зачем вы относите ему деньги?» – спросил я у нее, и она объяснила, что это делается для безопасности наших курьеров и гладкого прохождения наших операций. Она обычно наносила капитану визиты вежливости и вручала ему двести долларов для благотворительного фонда. Он благодарил ее и выходил из комнаты, чтобы положить деньги в сейф участка. Оставшись одна возле маленького стола, управляющая выдвигала единственный ящик, набивала его тысячами долларов в десяти– и двадцатидолларовых банкнотах и захлопывала. При этом звуке капитан снова появлялся в комнате, благодарил ее еще раз за тот вклад, который он только что поместил в сейф, и пожимал ей руку. Тот факт, что в ящике постоянно обнаруживались огромные суммы, капитан объяснял для себя чем-то вроде чуда.