Рукопись, найденная в Сарагосе
Шрифт:
Вечером, услышав в шатре цыганского вожака странный шум, я направился туда. Я застал там двух американцев и потомка Писарро, надменно и настойчиво требовавшего, чтоб ему вернули вигоней. Цыган слушал его терпеливо, и это смирение привело к тому, что сеньор де Иерро Сангре, осмелев, стал кричать еще громче, не скупясь на такие эпитеты, как негодяй, вор, разбойник и тому подобное. Тогда цыган пронзительно свистнул, и шатер стал наполняться вооруженными цыганами. По мере того как их становилось больше, сеньор де Иерро Сангре все более понижал тон и в конце концов стал так дрожать, что еле можно было разобрать, что он говорит. Видя, что он успокоился, вожак дружески
– Прости, храбрый перуанец, обстоятельства говорят против меня, и мне понятен твой справедливый гнев, но пойди, пожалуйста, к маркизу Торресу Ровельясу и спроси его, не помнит ли он некую сеньору Даланосу, племянник которой, из учтивости, решился стать вице-королевой Мексики вместо сеньориты Ровельяс. Если он об этом не забыл, попроси его оказать нам честь своим посещением.
Дон Гонсальво де Иерро Сангре, в восторге от того, что история, начавшая очень его тревожить, так счастливо окончилась, обещал передавать все дословно. Когда он ушел, цыган сказал мне:
– В прежнее время маркиз Торрес Ровельяс очень любил читать романы. Надо принять его в таком месте, которое ему понравится.
Мы вошли в расселину скалы, затененную с обеих сторон густыми зарослями, и меня вдруг поразил открывшийся мне вид, совсем непохожий на то, что я видел до сих пор. Острые скалы, между которыми расстилались живописные лужайки, с искусно, но без симметрии рассаженными купами цветущих кустарников, окружали озеро с темно-зеленой, прозрачной до самого дна водой. Там, где скалы подступали к воде, с одной лужайки на другую вели выбитые в камне узкие дорожки. Тут и там вода входила в гроты, подобные тем, что украшали остров Калипсо. Это были очаровательные уголки, куда никогда не проникал зной, а зеркальная поверхность вод, казалось, манила путника освежиться. Глубокая тишина говорила о том, что ни один человек искони не добирался до этих мест.
– Вот, – сказал цыган, – область моего маленького королевства, где я провел несколько лет своей жизни если не самых счастливых, то, во всяком случае, наименее бурных. Но сейчас, наверно, появятся оба американца. Посмотрим, нет ли где укромного уголка, чтоб их подождать.
Тут мы вошли в один из самых прелестных гротов, где к нам присоединились Ревекка, ее брат и Веласкес. Вскоре мы увидели приближающихся стариков.
– Может ли быть, – сказал один из них, – чтобы через столько лет я снова встретил человека, оказавшего мне в молодости такую важную услугу? Я часто осведомлялся о тебе, даже подавал тебе весть о себе самом, когда ты находился еще при кавалере Толедо. Но после…
– Ну, да, – перебил старый цыган, – после стало трудно меня найти. Но теперь, когда мы опять вместе, я надеюсь, сеньор, что ты сделаешь мне честь, проведя несколько дней в этой местности. Думаю, что после всех тягостей такого трудного путешествия не лишнее будет отдохнуть.
– Местность, правда, волшебная, – сказал маркиз.
– По крайней мере, считается такой, – ответил цыган. – При владычестве арабов это место называли Ифритхамам, то есть Дьявольская баня, а теперь оно носит название Ла-Фрита. Жители Сьерра-Морены боятся приходить сюда и по вечерам рассказывают друг другу о необыкновенных делах, которые здесь творятся. Не в моих интересах выводить их из заблуждения, и поэтому я просил бы, чтобы большая часть вашей свиты осталась в долине, – там, где я раскинул свой собственный табор.
– Любезный друг, – возразил маркиз, – позволь мне только освободить от этого обязательства мою дочь и будущего зятя.
Вместо ответа старый цыган склонился в глубоком поклоне, а потом велел своим людям привести семью и нескольких слуг маркиза.
Пока он водил гостей по долине, Веласкес поднял камень, внимательно рассмотрел его и промолвил:
– Несомненно, такой камень можно расплавить в любой из наших стекловаренных печей на обыкновенном огне, не добавляя никаких примесей. Мы находимся в кратере погасшего вулкана. Он имеет форму опрокинутого конуса: если б мы знали длину стены, можно было бы вычислить его глубину и подсчитать, какая понадобилась сила, чтобы его выдолбить. Над этим стоит подумать.
Веласкес минуту помолчал, вынул таблички и начал что-то на них писать, – потом прибавил:
– У моего отца было очень верное представление о вулканах. Он считал, что взрывная сила, возникающая в кратере вулкана, далеко превосходит те силы, которые мы приписываем водяному пару или ружейному пороху, и делал отсюда вывод, что люди когда-нибудь придут к познанию таких жидкостей, действие которых объяснит им большую часть явлений природы.
– Значит, ты думаешь, герцог, – спросила Ревекка, – что это озеро вулканического происхождения?
– Конечно, – ответил Веласкес, – порода камня и форма озера ясно это доказывают. Судя по кажущимся размерам предметов, которые я вижу на том берегу, диаметр озера составляет около трехсот саженей; а так как угол наклона стенки конуса составляет около семидесяти градусов, можно предположить, что очаг находился на глубине четырехсот тридцати одной сажени. Это значит, что вулкан выбросил девять миллионов семьсот тридцать четыре тысячи четыреста пятьдесят пять квадратных саженей грунта. А как я уже говорил, до сих пор известные нам силы природы, соединенные в каком угодно количестве, были бы не в состоянии совершить ничего подобного.
Ревекка хотела что-то заметить по этому поводу, но тут вошел маркиз со своей семьей; а так как этот разговор не мог быть для всех интересен, старый цыган, желая положить конец математическим выкладкам Веласкеса, сказал своему гостю:
– Когда я знал тебя, сеньор, душа твоя была полна нежных чувств, и ты был хорош, как бог любви. Союз с Эльвирой сулил тебе непрерывную цепь наслаждений. Ты срывал розы на дороге бытия, не касаясь терний.
– Не совсем так, – возразил маркиз. – Действительно, нежные чувства играли, быть может, слишком большую роль в моей жизни, но так как я не пренебрегал ни одной обязанностью порядочного человека, то могу смело признаться в этой слабости. Сядем в этом месте, столь подходящем для романтических повествований, и я, если угодно, познакомлю вас с историей моей жизни.
Общество с восторгом приняло предложение маркиза, который начал так.
Когда тебя отдали в коллегию театинцев, мы жили, как ты знаешь, недалеко от твоей тетки Даланосы. Моя мать часто ходила навещать Эльвиру, но меня с собой не брала. Эльвира поступила в монастырь, делая вид, что хочет постричься, и ей нельзя было принимать молодого человека. Таким образом, мы стали жертвами всех скорбей, связанных с разлукой, которую мы по мере возможности услаждали частой перепиской. Обычно письма носила моя мать, хотя и не без возражений, – она утверждала, что получить разрешение на брак из Рима не так-то легко и что, собственно, только получив его, мы имели бы право переписываться. Но, несмотря на угрызения совести, продолжала носить мои письма и приносить на них ответы. Что же касается Эльвириного имущества, то никто не смел его трогать, так как после ее пострига оно должно было перейти к побочной линии рода Ровельясов.