Рукопись, найденная в Сарагосе
Шрифт:
ДЕНЬ СЕМНАДЦАТЫЙ
Заметив, что все собираются в пещере, я тоже пошел туда. Позавтракали наскоро, и Ревекка первая спросила старого цыгана, что было дальше с Марией де Торрес. Пандесовна не заставил себя долго просить и начал так.
Выплакавшись вдоволь в постели Эльвиры, я пошла к себе. Печаль моя была бы, конечно, менее мучительна, если б я могла с кем-нибудь посоветоваться, но я не хотела никому рассказывать о позоре моих детей и поэтому одна умирала от скорби, считая себя единственной причиной всего. В течение двух дней я не могла сдержать слез; на третий день я увидела, что к нам приближается множество лошадей и мулов; мне доложили о коррехидоре Сеговии.
«Сеньора!
Нынче исполняется ровно тринадцать лет без двух месяцев, как я имел честь засвидетельствовать Вам, что у меня никогда не будет другой жены, кроме Эльвиры Ровельяс, появившейся на свет за восемь месяцев до написания в Америке того письма. Уважение, которое я испытывал тогда к этой особе, возросло вместе с ее очарованием. У меня было намеренье поспешить в Вильяку и кинуться к ее ногам, но высочайшие приказы Его королевского величества дона Карла II заставили меня остановиться на расстоянии пятидесяти миль от Мадрида. И теперь мне остается только с нетерпеньем ждать вашего прибытия по дороге, ведущей из Сеговии в Бискайю.
Несмотря на всю свою скорбь, я не могла удержаться от улыбки, читая это почтительное письмо вице-короля. Вместе с письмом коррехидор вручил мне кошелек, где находилась сумма, накопившаяся за эти годы в банке Асьенто. Потом он откланялся, пошел к алькальду обедать и вскоре уехал в Сеговию. Что касается меня, я целый час стояла неподвижно, как статуя, с письмом в одной руке и кошельком в другой. Я еще не пришла в себя от удивления, когда вошел алькальд и сообщил мне, что он проводил коррехидора до границы владений Вильяки и находится в моем распоряжении, чтобы заказать мне мулов, погонщиков, проводников, седла, провизию, – одним словом, все, что нужно для дороги.
Я предоставила алькальду заняться этими хлопотами, и благодаря его рвению на другой день мы пустились в путь. Переночевали в Вильяверде и вот прибыли сюда. Завтра приедем в Вильяреаль, где застанем вице-короля, как всегда, полного уважения и почтительности. А что я скажу ему, несчастная? Что скажет он сам, видя слезы бедной девушки? Я решила не оставлять моего сына дома – из боязни возбудить подозренья алькальда и приходского священника и, кроме того, не в силах противостоять горячим просьбам его самого ехать с нами. Переодела его погонщиком – и одному только богу известно, что из всего этого получится. Трепещу и в то же время желаю, чтобы все вышло наружу. Во всяком случае, мне необходимо видеть вице-короля, необходимо узнать, что он решил относительно наследства Эльвиры. Если моя племянница недостойна быть его женой, я хочу, чтобы ей удалось пробудить в нем участие и добиться его покровительства. Но с каким лицом я, в моем возрасте, осмелюсь оправдываться перед ним в своей оплошности? Право, не будь я христианкой, я предпочла бы смерть той минуте, которая меня ожидает.
На этом почтенная Мария де Торрес кончила свое повествование и, одолеваемая страданием, залилась слезами. Тетя моя вынула платок и заплакала; я тоже заплакал. Эльвира так рыдала, что пришлось ее раздеть и отнести в постель. Кончилось тем, что все мы пошли спать.
Я сразу заснул. Как только стало светать, я почувствовал, что меня тянут за руку. Я проснулся и хотел было закричать.
– Тихо, не подымай шума, – поспешно сказал мне кто-то. – Я Лонсето. Мы с Эльвирой нашли средство, которое хоть на несколько дней избавит нас от неприятностей. Вот платье моей двоюродной сестры, надень его, а свою одежду отдай ей. Моя мать – такая добрая, что простит нам. Что же касается погонщиков и слуг, сопровождающих нас от Вильяки, то они не смогут нас выдать, так как они вернулись домой: вице-король вместо них прислал новых. Служанка Эльвиры посвящена в наш замысел, так что переодевайся как можно скорей и ложись в постель Эльвиры, а она ляжет в твою.
Не находя, что возразить против затеи Лонсето, я стал переодеваться со всей возможной поспешностью. Мне было тогда двенадцать лет, я был довольно высок для своего возраста, и платье четырнадцатилетней кастильянки оказалось мне как раз впору. Тем более что в Кастилии женщины не такие высокие, как андалузки.
Надевши платье, я пошел, лег в постель Эльвиры и вскоре услышал, как ее тете сообщили, что дворецкий вице-короля ждет ее в кухне, которая служила общей комнатой. Тотчас позвали Эльвиру, я встал и пошел вместо нее. Тетка ее, воздев руки к небу, упала в кресло; но дворецкий, совершенно не видя этого, встал на одно колено, уверил меня в глубоком уважении своего господина и вручил мне шкатулку с драгоценностями. Я принял ее с большой благодарностью и велел ему встать. Тогда вошли придворные и свитские вице-короля, стали приветствовать меня, троекратно восклицая:
– Viva la nuestra vireyna! [27]
На эти крики вбежала моя тетка вместе с Эльвирой, одетой мальчиком; уже на пороге она сделала Марии де Торрес знаки, говорившие о том, что ничего не поделаешь, надо покориться естественному развитию событий.
Дворецкий спросил меня, кто эта дама. Я ответил, что это моя мадридская знакомая, направляющаяся в Бургос, чтобы устроить своего племянника в коллегию театинцев. Тогда дворецкий попросил ее соблаговолить занять носилки вице-короля. Моя тетка пожелала отдельные носилки для племянника, который, как она сказала, очень слаб и измучен долгой дорогой. Дворецкий сделал соответствующие распоряжения, после чего подал мне руку в белой перчатке и подсадил меня в носилки. Я открыл процессию, и вслед за мной весь караван тронулся с места.
27
Да здравствует наша вице-королева! (исп.)
Так неожиданно я стал будущей вице-королевой; в руках у меня был ларец с бриллиантами, а мои золоченые носилки несли два белых мула, по бокам которых галопировали двое конюших. В этом необычном для юноши моего возраста положении я впервые задумался над браком – особого вида союзом, природы которого я еще хорошенько не понимал. Я был, однако, уверен, что вице-король не женится на мне, и мне не оставалось ничего другого, как продлить его заблужденье и дать моему другу Лонсето время придумать средство, которое раз навсегда вывело бы его из затруднения. Я считал, что оказать услугу приятелю при всех условиях – благородный поступок.
Одним словом, я решил по возможности изображать из себя молодую девушку и, чтоб втянуться в это, сел поглубже в носилки и стал улыбаться, опуская глаза и строя разные женские ужимки. Вспомнил и о том, что нельзя при ходьбе слишком широко шагать и вообще делать чересчур резкие движения.
Пока я обо всем этом размышлял, вдруг густое облако пыли возвестило о приближении вице-короля. Дворецкий пригласил меня выйти из носилок и опереться на его руку. Вице-король спрыгнул с коня, встал на одно колено и промолвил:
– Благоволи, сеньора, принять признанье в любви, которая возникла одновременно с твоим рожденьем и кончится с моей смертью.
Потом поцеловал мне руку и, не дожидаясь ответа, посадил меня в носилки, а сам опять сел на коня, и мы двинулись дальше.
Пока он, не обращая на меня особенного внимания, скакал возле моей дверцы, у меня было время как следует его рассмотреть. Это был уже не тот юноша, которого Мария де Торрес находила таким прекрасным, когда он убивал быка или возвращался с плугом в Вильяку. Вице-король еще мог считаться красивым мужчиной, но лицо его, обожженное тропическим солнцем, было скорей черное, чем белое.