Рулетка еврейского квартала
Шрифт:
А миссис Бертон, перекрестившись, опустилась на колени и заглянула снизу в соседнюю кабинку. Убедившись, что та пуста, как летняя баня зимой, миссис Бертон довольно ловко протиснулась низом в незанятый туалет и как ни в чем не бывало открыла дверцу и вышла вон.
Не дойдя до правого выхода, миссис Бертон на чистейшем русском языке обратилась к дежурным частникам-таксистам:
– Эй, братцы, кто до ВДНХ подбросит?
– У тебя деньги-то есть, чучело? – с усмешкой отозвался один из водил.
– Ага, но только в баксах, – белозубо улыбнулось чучело, недавно еще именовавшееся миссис Бертон.
– Ну-ка, покажь! – потребовал таксист.
– Вот, – и миссис Бертон вытащила из карманов смятую кучку банкнот. – Баксов сто наберется, если считать с фунтами.
– Не фальшивые? – на всякий случай спросил водила.
– Не-а, я же только прилетела, – как бы в оправдание сказала миссис Бертон.
– Прилетела она! А багаж
– Какой багаж! В чем есть еле-еле ноги унесла. Говорил, что замуж, а сам в домработницу превратил, жмот поганый!.. Отвезите, дяденька, ну, пожалуйста! – И миссис Бертон приготовилась натурально заплакать.
– Ладно, не реви. Эх, бедолага! – посочувствовал ей водила. – Пошли, что ли? От ВДНХ тебе куда?
– На Бориса Галушкина. Знаете? – заискивающе поинтересовалась миссис Бертон.
– А то! – гордо заверил ее таксист. – У меня там рядом золовка живет.
И миссис Бертон мелкой рысцой затрусила рядом с широкоплечим дядькой-таксистом, с королевским достоинством вышагивающим по вестибюлю родного аэровокзала к выходу.
Надо ли говорить, что лимузин с шофером и багаж с бирками в этот вечер никакую миссис Бертон в Шереметьево не дождались. Милиция, конечно, нашла вскорости и пальто, и сумки, и шаль. Все, за исключением самой миссис Бертон. Пропавшую американку тут же объявили в розыск, но совершенно безуспешно. Показывали ее фото и таксистам. Но те в один голос отвечали, что такой шикарной бабы и в глаза не видели, а если бы увидели, то уж наверняка бы запомнили. Через полгода поиски заглохли сами собой. Тем более что из-за океана никто о судьбе пропавшей миссис не поинтересовался и претензий не предъявлял. А спустя еще некоторое время пограничники в службе аэропорта уже и сомневались, была ли миссис Бертон вообще, или это им только привиделось.
Москва. Высотный дом на улице Бориса Галушкина. Пятый этаж. В это же время.
Соня стояла у окна. В кухне. И безнадежным взглядом смотрела на укутанный грязным снегом двор. Димка наконец заснул у нее на руках, боли в животике, слава богу, прекратились. Держать Димку было тяжело. Хоть и не очень упитанный, трехлетний сынишка весил немало, и руки у Сони скоро затекли до судорог. Тогда она осторожно, бесшумно скользя по крытому линолеумом полу, прошла в единственную комнату их квартиры и с бережной аккуратностью положила ребенка в деревянную решетчатую кроватку. Димка не проснулся, только сморщил носик. Соня на всякий случай пристроила рядом на подушке плюшевого коричневого чебурашку, любимую игрушку сына.
Не то чтобы Соня была идеальной матерью – по правде говоря, матерью Димки она ощущала себя в малой степени. Но внешние поступки ее, именно как идеальной матери, являли собой обязательную часть полученного воспитания, как и непререкаемое в их семье, предписанное вековой традицией поведение. Дань этой традиции отдавалась Соней так тщательно и так привычно, что она давно уже не нуждалась в зрителях со стороны. И поведенческие предписания ее, как матери Димки, не нарушались Соней даже наедине с собой в абсолютно пустой квартире. Когда она склонялась над сыном, лицо ее замирало в торжественной маске любовного упоения. А самое слабое движение Димки вызывало выражение беспокойства. Что при этом чувствовалось Соней в глубине души, оставалось лично ее делом.
Уложив ребенка, Соня вернулась на кухню. И снова стала у окна. Спешить ей было некуда, делать особенно было нечего. Ужин стоял в холодильнике еще со вчерашнего дня – куриный суп с вермишелью и котлеты с гречкой, их нужно лишь подогреть в последний момент. В квартире стерильная чистота. Да и много ли хлопот с уборкой в тридцатиметровой однокомнатной малогабаритке? На работу Соня не ходила уже четыре года, но иногда еще читала профильную литературу, хотя и не видела в том большого смысла. А ведь закончила пединститут имени Крупской и согласно диплому могла преподавать романо-германскую филологию, то есть учить детишек французскому, немецкому или английскому языкам. Но Соня никогда и ничему никого в жизни не учила. И дипломом воспользовалась лишь однажды. В те стародавние и неправдоподобные два года, когда она работала переводчиком в русском отделении журнала «Лайф». И получала по тем временам сумасшедшие деньги, целых пятьсот долларов в месяц.
Но теперь она мать Димки – и все, на этом точка. Ее желания никто не спрашивал. Не то чтобы Лева, ее муж, был таким уж страшным домашним тираном. Если говорить начистоту, никаким тираном он сроду себя не являл, а вот домашним был, и даже очень. И, конечно, традиция. Раз уж мужу добавляет жизненной уверенности тот факт, что жена его исключительно сидит дома на хозяйстве, то так тому и быть. А Лева мог воображать себя кормильцем и защитником семьи только подле зависимой от него домашней женщины, и никак иначе. Ему органически
И вот, пожалуйста, великолепный жених превратился в тяжкую обузу, хронического, как запойный алкоголик, неудачника, которому, чтобы не сойти в этой жизни с ума, требовались неизменные аплодисменты со стороны Сони. А за что было аплодировать? Да, диплом медицинского института, да, хирург-ортопед. И вот уже пять лет не знает, как выглядят больные, и никого не лечит. Само собой, Лева хотел многого. Но раз уж блестящий хирург из него не получался, а посредственным Левина семья не желала его видеть, то оставалось одно. Идти в коммерцию. Куда же еще идти еврею, если все остальные пути в жизни блистательного будущего не сулят? И Лева пошел. Коммерсант из него состоялся еще худший, чем ортопед. Пять лет пытался Лева доказать себе и всем Фонштейнам обратное, но безуспешно. Теперь время было упущено, медицинская специальность позабыта и в хорошую клинику его не взяли бы ни за какие коврижки. Ни в Москве, ни за рубежом. Идти же в обычные районные хирурги Леве не позволяла гордость, да и платили там копейки. Правда, на нынешней работе Лева получал немногим больше. Служил он в торговой фирме «Гиппократ» менеджером на проценте и должен был продавать немецкие протезы различных конечностей. Другие его коллеги-менеджеры зашибали на этом неплохие деньги, протезы были нужны, особенно в стране, ведущей постоянные боевые действия. Но Леве не везло, вернее, так он сам пытался найти оправдание своим малым доходам. А правда заключалась в том, что Лева попросту не годился для этой работы. Он не умел крутиться, не умел унижаться и просить, не умел толкать соседа локтем. Если бы не постоянная финансовая помощь из Одессы от русского Сониного отца, молодые Фонштейны ни за что бы не свели концы с концами.
Вот и сегодня, спустя каких-нибудь полчаса, Лева откроет дверь своим ключом, войдет нарочито веселый, с тоскливыми собачьими глазами, поцелует Соню, спросит про Димку и заискивающе-оптимистично произнесет опостылевшую уже фразу:
– Чем наша мамочка будет кормить папочку?
Как будто в их доме выбор был велик. Все мало-мальски приличные продукты шли в пользу Димки. А как же! Все лучшее в первую очередь ребенку. Жаль только, что Сониного детства это не касалось. Ее баловать не полагалось, и бабушка строго за этим следила. Будь она проклята – мерзкая, жестокая ханжа! Будь она проклята в своей Америке!
И вот теперь Соня ест опостылевшую курицу, варит, парит и жарит курятину, крутит котлеты из синих пупырчатых кладбищенских кур. И, кажется, будет есть этих кур до конца своих дней. И всякий раз, накрывая на стол с радостной улыбкой, призванной обозначать бог весть какую дурость, она люто ненавидела и Леву, и этот дом, и собственную судьбу. В такие минуты Соне определенно казалось, что самым значимым событием в ее жизни будет ее же собственная смерть!
Она стояла и смотрела на укутанный грязным снегом двор. Такой загаженный снег может быть только на погосте, когда через него прошла немецкая зондеркоманда. Но что же прошло через ее жизнь? Какие части СС оставили на ней выжженное поле, на котором уже никто ничего не посеет, на котором уже кощунственно даже хоронить? Где та точка разрыва, что обратила жизнерадостную, здоровую девушку в жалкое подобие автомата, выполняющего бессмысленную программу? Соня, к несчастью, знала об этой точке все. И знание это только увеличивало ее мучения. Уж лучше бы ей выпало так же счастливо, как и ее Леве, винить во всем судьбу. Но судьба в ее случае осталась ни при чем. Соня была виновата сама и знала, в какой момент сдалась и позволила надеть на себя ярмо.