Рулетка еврейского квартала
Шрифт:
Соня и ее мама, Лева, дядя и бабушка крутились с полудня. Проверяли, все ли уложено правильно и не позабыт ли какой предмет. Хотя забыть что-либо было трудно. Мебель распродали давным-давно, даже кухонный гарнитур, и все, кроме разве зубных щеток и запасных трусов, распихали по чемоданам.
Суетясь больше без толку, по бабушкиному распоряжению, Соня все же нет-нет, но и задумывалась о маме. Не обидны ли ей эти сборы, жмотные и крохоборные, лишающие ее даже ничтожной доли законного наследства? Помогая убирать посуду, книги и картины, которые Рая Полянская взялась переправить через посольство, неужто мама ни разу не почувствовала себя посторонней и обделенной, или ей было все равно? Но Милена Гордеевна не роптала, не просила для себя ничего даже на память, только действительно и сердечно казалась огорченной, что бабушка уезжает навсегда. Соня считала это странным.
Окна в квартире были открыты настежь, бабушка ворчала, что ей не хватает воздуха, и уличный декабрьский холод беспрепятственно
Сами Фонштейны, вроде не самые преданные советские и позже российские граждане, отчего-то эмиграцию скрыто презирали, считали, что где родился, там и сгодился, и никуда по своей воле бы не уехали. А Роман Израилевич никогда бы не бросил клинику и своих больных, к тому же он очень любил Москву. А на громкие заявления как отъезжающих, так и остающихся, старший Фонштейн отзывался с презрительной интонацией, вообще не желая употреблять высокопарные слова, такие как «миссия», «долг», «Родина» с большой буквы и прочее. Роман Израилевич много раз повторял и при Соне, что подобные слова от частого употребления в различных комбинациях теряют свой смысл и всегда ведут к цинизму. А цинизма он, хоть и хирург, не терпел ни в каком проявлении, ученикам же твердил о необходимости уважать и жалеть даже ту подопытную лягушку, которую им нужно зарезать для урока. И указывал, как некий негласный кодекс, собственное врачебное кредо: «Врач лишь только тогда врач, когда сам побывал на месте больного». Иногда Соне мерещилось даже в разговорах, что Роман Израилевич страдает вместе со своим пациентом от того же диагноза, который определил и призван лечить его же, пациента, муками. И Соня иногда пугалась: что же выйдет, если больной у хирурга Фонштейна, не приведи господь, вдруг умрет? А если и Роман Израилевич тоже уйдет из жизни вместе с ним? Но поскольку Левин отец все еще был жив и вполне здоров, то, значит, у него имелось иное решение проблемы.
Жаль только, что сам Лева отцовским талантом не обладал. Соня это скоро поняла и из замечаний Романа Израилевича, и из собственных Левиных признаний. Ставший врачом в силу сложившейся традиции, путем родительского внушения убедивший себя в страсти к медицине, Лева был плохим лекарем и еще более скверным диагностом. В отделение ортопедии госпиталя имени Бурденко его приняли только из уважения к отцу, непререкаемому авторитету в области гастроэнтерологии. Лева в госпитале маялся. К операциям его и близко не подпускали, он работал на дежурствах и на обходе, коллеги относились к нему скептически обидно. Однажды, слушая долгие жалобы мужа, Соня все же ласково выпытала у Левы, кем, собственно, он видел себя в жизни. И неожиданное признание очень удивило Соню. Надо же, в детстве и ранней юности ее «рыжий верблюд» мечтал не о чем-нибудь, а о море. И стать желал непременно капитаном нефтеналивного танкера. Почему танкера? А ему нравилось, как звучит само слово «нефтеналивной танкер», а впрочем, отправиться в плавание он был готов на чем угодно, хотя бы и на парусной яхте. Но стоило лишь заикнуться о своей мечте матери, как ей тут же настал естественный конец. Ева Самуэлевна так перепугалась, что из дому исчезли даже книги о мореплавании и путешествиях. И Леве пришлось поступить в медицинский институт. Где он оказался совсем не на своем месте. Он боялся крови, трупов и вообще анатомического театра, а латынь так и не смог зазубрить, микробиология осталась для него лесом темным, как, впрочем, и невропатология, и Лева выбрал ортопедию, как наименьшее из зол.
Соне иногда было досадно, что из ее мужа не вылупится успешного медицинского доктора. В моряки ему определяться получалось поздно, но многое могло перемениться в будущем. Пока же первые месяцы замужней жизни больших трудностей Соне не доставили. Хотя после женитьбы Левин отец в силу неких привитых ему в молодости принципов решительно снял сына с денежных дотаций. Подарки молодым дарили, советами баловали, но Роман Израилевич постановил, что отныне сын как женатый ответственный человек должен обеспечивать свою семью сам. Ева Самуэлевна была с этим согласна, считая, что подобная самостоятельность способствует жизненной твердости. Зарабатывал Лева в госпитале со всеми ночными дежурствами смехотворно мало, но, как обычно, выручала Соня. Ее заработок в журнале, постоянный и в валюте, гарантировал молодым Фонштейнам вполне сносное, хотя и экономное, существование. Соня же надеялась, что в будущем все переменится, и Лева тоже уверял ее, что это только пока. Пока он не найдет своего доходного занятия. И к чести его, надо сказать, что Лева такое занятие упорно искал.
К вечеру и надуманным хлопотам пришел конец. Нечего больше было собирать и проверять, перекладывать и пересчитывать. Только бабка вдруг спохватилась, вспомнила, что не оставляет дочери на память ничего, кроме пожелтевших фотографий, и как-то расстроилась. Видимо, и она ощутила, что их разлука навсегда. Мало принимая во внимание недовольство сына, бабушка внезапно и с мокрыми глазами принялась рвать с толстого белого пальца старый перстень с крупным рубиновым камнем, каратов в семь, еще ее прадеда наследства, и стала совать драгоценность в руку Сониной матери.
– Мам, да ты что?! Мам! Да не надо! – уговаривала ее Милена Гордеевна. – Да таких и не носят сейчас. Что ты?!
Но бабушка ее не слышала, и мама сдалась, взяла. И кажется, после бабкиного необъяснимого жеста тоже расстроилась. Самой Соне бабушка не предложила и не подарила более ничего. Казалось, Эсфирь Лазаревна уже не видела свою внучку. Соне от этого стало нехорошо. Будто ее списали с корабля на берег по инвалидности. Но бабушка уезжала навсегда, и поэтому Соне полагалось отпустить ей все грехи. И Соня подумала, что завтра в аэропорту она обязательно скажет бабушке на прощание что-то хорошее, хотя бы «спасибо», и бабушка посветлеет лицом и снова ее увидит. А дяде Кадику не скажет ничего, пусть катится без ее благословения. Потому что он, потому что тогда… Но дальше уже начиналась запретная территория, заминированная и с предупреждающей табличкой «Додик», и Соня дальше воображать прощание с дядей не стала.
А к ночи у нее адски разболелось горло, температура подскочила до тридцати девяти, и даже знаний Левы хватило, чтобы определить у нее фолликулярную ангину. Ни в какой аэропорт Соня не поехала и ничего бабушке на прощание не сказала.
Нью-Йорк. Аэропорт имени Кеннеди. 2 декабря.
Уже самолет шел на посадку, а вот странно, все еще был тот же день и то же число. Это из-за смены часовых поясов, сквозь мутный полусон сказала себе Инга. Тяжелый перелет, ожидание пересадки во Франкфурте – все это измучило и настроило на равнодушный лад. Аэропорт казался безумным и громадным с земли, а еще раньше Инге удалось узнать с высоты и бронзовое рогатое страшилище, с витиеватой дубиной в руке, которую местное население чтит за символ свободы.
Хорошо хоть, ей остался последний этап скитаний, последняя пересадка, и еще через семь часов она будет наслаждаться тропическим солнцем в Калифорнии. В дневном отдыхе в городе на Гудзоне она себе отказала, не потому, что пожалела денег на гостиницу, а только что ей делать в первый раз в чужой стране и совершенно одинокой? Сейчас пересядет на внутренний трансконтинентальный рейс, отмучается до конца, а там уж и Аидочка встретит ее на Лос-Анджелесском аэродроме.
Ну надо же, она все-таки добралась, доборолась, а Нью-Йорк она еще успеет осмотреть и все остальное тоже. Главное, что она в Америке, приехала за своим счастьем, и нет у нее здесь врагов, а только будущее, большое и светлое.
В этот самый миг, как Инга подумала о счастье, колеса громадного ДС-10 мягко спружинили и покатились уже по американской земле.
Часть вторая. ЛОЖКА К ОБЕДУ…
Лос-Анджелес. 1993 год. 3 декабря.
Вот так Калифорния! Где же ослепляющее лучами солнце, нарядные пальмы и довольные, веселые лица? Инга еще не успела покинуть здание аэропорта, даже на выдачу багажа не прошла, а разочарование, впрочем еще не оставленное надеждой, подкралось к сердцу. Почти спящая на ходу от усталости, словно в дымке воспринимая окружающий мир, она ждала, что сон развеется под южным солнечным теплом, и на калифорнийскую землю она ступит обновленной и с полным ощущением радости. Не тут-то было. Дождь лил потоком, безумный и пузырящийся, а она уже переоделась в салоне лайнера на легкий курортный манер, и даже зонта у нее с собой не оказалось. Но зонт – пустяки, может, зонт найдется у Аиды, предусмотрительной и всегда имеющей наготове нужные вещи. Только вряд ли ее подруга так же легко вытащит, словно из кармана, солнце и чистое небо и развеет тусклую сырость.
За многоярусными зеркальными окнами терминала хлестало, как из пожарного брандспойта, и тяжелые тучи даже не пробовали намекать на свой скорый уход. Инга против воли сделалась угрюмой и на вид несколько сиротливой. И это гостеприимная Калифорния? Однако смешно же думать, будто только лишь ради ее приезда природа вдруг отступит от своего каприза. И тогда Инга решила не расстраиваться заранее – подумаешь, дождь… Главное – она достигла, наконец, земли обетованной.
Аида ее встречала спокойная и несколько равнодушная, словно дело происходило в Москве и они расстались позавчера. Аида так всегда и держала себя, и Инга только отметила, что подруга ее ничуть не изменилась. Вот американцы, наверное, должны все время улыбаться, они и лыбятся непрестанно, а зачем это Аиде? Хотя настоящих американцев Инга за все время своего переселения почти не видела. Даже в самолете от Нью-Йорка с ней летели какие-то странные люди, видимо туристы или недавние эмигранты. Индусы, китайцы, кажется, испанцы, негры, а обычных белых людей мало было совсем. Скорее всего, сидят дома и трудятся изо всех сил, загребая как можно больше этих спасительных американских долларов. Инга, конечно, была далека от наивности и знала, что здесь не рай, что здесь проживает много разных людей из разных частей света, что существует расовый конфликт, она слышала и о деле Родни Кинга. Но детская вера, присущая многим переселенцам и до нее, слепила разум, заставляла искать идеальные черты американского быта.