Рулетка еврейского квартала
Шрифт:
– Здесь тридцать тысяч. По десять на нос, включая деда-покойника. Но чтобы их получить, тебе, старуха, придется кое-что сделать, – и так как бабка в предвкушении оранжевого приза встала в стойку гончей, Сона приказала: – Пойдем-ка со мной.
В гостевом туалете отеля в это время было пусто. А уборщица, поджидавшая у дверей, по знаку Соны кивнула, что все устроено согласно щедро оплаченному заказу.
– Помнишь ты, старая, вонючая рухлядь, как заставляла меня разгребать засранную бумагу? Ничего, сейчас вспомнишь. Видишь те корзины? На колени и вперед. А это, чтоб тебе легче
И бабка встала. На колени. Перед мусорными погаными корзинами. Кряхтя всеми старческими костями и колыхаясь под многими пудами веса. Она так и не похудела ни на один грамм. И делая как можно более жалостливый вид, принялась за корзины.
Это был момент истины, чтение приговора, который не подлежал обжалованию. А ведь старухе, чтобы спастись, только и нужно было красиво отказаться от денег и послать внучку, куда подальше. И тем подтвердить правильность воспитательной меры, некогда примененной к доверчивой девушке много лет назад. И Сона тогда дала бы бабке куда больше за просто так и, может, даже простила. Но согласие копаться в туалетных отходах и было признанием вины, признанием права воздаяния насильнику над слабым и зависимым при помощи еще более жестокого насилия.
Сона досмотрела все до конца. Следуя нерушимому правилу Сорвино-Бертон никогда без нужды не убавлять возмездия, она не остановила изощренного издевательства. Потом молча вручила бабке все тридцать тысяч и так же молча вышла из туалета вон. Бабка сконфуженно семенила следом, прижимая, однако, оранжевый пакет к самому сердцу.
– Чего застыл? Думаешь, тебе перепадет? – вернувшись за свой столик, обратилась Сона к дяде Кадику, отчего-то озиравшемуся по сторонам с воровским кошачьим видом. Сона тут же не поленилась, заглянула в сумку. – Ну, деньгами можешь подавиться. А кредитные карты немедленно на стол. Или хуже будет.
Кадик попытался рыпнуться с места, но жестокий удар в кость правой щиколотки заставил его рухнуть обратно на стул.
– Я сказала: кредитки на место. Или через пять минут тут будет охрана отеля. А через десять и полиция, – приказала она даже и с насмешкой над незадачливым ворюгой.
Бабка совсем сникла и затянула в плач:
– Софочка, родненькая, не надо! Он сейчас отдаст! Кадичек не со зла! Если бы ты знала, как нам тяжко приходится!
– Знаю. Дуракам везде тяжко. Что ж, будем учить. – Она дождалась, пока дядя выложил все до одной кредитки на стол, и продолжила: – Завтра начнем. Ты, лаборантишка заштатный, ровно в семь утра перед входом в отель. И чтоб был как штык!
– Софочка, это зачем? – в ужасе воскликнула бабка, ожидая уже чего угодно.
– У меня есть для него работа. За хорошие деньги. И без нарушения американских уголовных законов. Так завтра в семь. А теперь проваливайте оба.
И бабка с Кадиком поспешно засобирались прочь. Только бабка все нарочито шептала на ходу, чтобы и внучка слышала: «Я же говорила, что все будет хорошо! Софочка добрая, она не обидит!» Но боялась при этом смотреть Соне в лицо.
На следующий день, ровно в
Ехали на хорошем, полноприводном «Юконе» с кондиционером и мини-баром, взятом напрокат. Кадик сначала пытался завязать разговор, но после третьей безуспешной попытки отстал. К югу от Лон Пайн машина свернула в сторону Долины Смерти, а еще позднее, когда солнце достаточно поднялось и начала разгораться нешуточная жара, Сона направила «Юкон» на юго-восток в пустыню Мохаве. Джип свернул с дороги и теперь мчался в туче песка в безлюдную и безводную глушь. Через пару десятков километров Сона затормозила.
– Вылезай! – велела она еще ничего не понимавшему Кадику.
Тот выполз из салона на солнцепек. Зажмурился на яркий свет.
– Так ты у нас, стало быть, большой любитель денежных знаков. Прямо жить без них не можешь и маму и папу продашь. Вот и давай проверим. – В руках у Соны оказался пакет, и опять оранжевого цвета. – Здесь пятьдесят тысяч. Тебе.
Кадик двинулся навстречу племяннице, протянул вожделеющую руку. Но Сона быстро дернула ленту, и доллары разлетелись по земле, правда, недалеко, ветра почти не было.
– Ты что? Ты что? – закричал Кадик, бросаясь поднимать с песка бумажки.
– Вот когда все соберешь, тогда и пойдешь домой! Пешком! А я поехала! Интересно, как эти деньги помогут тебе в пустыне?
Тут только Кадик сообразил свой приговор и всю суть ловушки и вполне ожидаемо спустя мгновение с воплем кинулся на Сону:
– Не-ет! Не-е-е-е! Я тут не останусь! Не-е-т! – и занес над Соной кулак, пытаясь сбить с ног и добраться до «Юкона».
Но в этот раз ей было не до нежностей. Кадика не просто кинули на песчаный наст, а стали равномерно пинать ногами, под дых, по ребрам, по печени. И над его головой раздавались такие же мерные, как и удары, обжигающие слова:
– Это тебе, мразь, за твою жадность! Это за подлость! Это за маму! Это за папу! А это – за Додика, сволочь ты проклятая! – И последний пинок пришелся аккуратно Кадику в пах. Тут же Сона с чрезмерным трудом смогла взять себя в руки, чтобы не забить насмерть. – А теперь полежи – отдохни! И если выберешься отсюда живым и сумеешь не подохнуть, деньги твои, как я и обещала!
И через пару секунд «Юкон» скрылся все в том же облаке пыли, оставив дядю Кадика в лежачем положении среди небрежно рассыпанного ковра из стодолларовых купюр.
Сен-Тропе. Вилла «Глициния». 7 августа 2002 г. Полдень.
Окна верхнего этажа стояли нараспашку, кондиционеры она приказала отключить. Уж если приходится работать в такой прелестный южный солнечный день, то пусть хоть извне дойдет до нее запах моря и его звуки. С телефонной трубкой в левой руке и с автоматическим карандашом в правой Сона развлекала себя тем, что крутилась вокруг своей оси в строгом рабочем кресле личного кабинета. Но дело есть дело, и многим нужно жертвовать ради коммерческого преуспевания.