Румянцев-Задунайский
Шрифт:
Воронцов все так же нараспев продолжал:
— «Я дерзаю с сею Богом дарованного победоносному оружию вашему милостью ваше императорское величество со всеглубочайшим к стопам повержением всеподданейше поздравить, всеусердно желая, да Всемогущий благоволит и впредь оружие ваше в целости сохранить и равными победами благословить для приращения неувядаемой славы вашего величества и устрашения всех зломыслящих врагов.
В сей между местечком Наркитином, деревнями Гросс-Егерсдорф и Амельсгофом жестокой акции, какой, по признанию чужестранных волонтеров, особливо же Римско-императорского генерал-фельдмаршала-лейтенанта барона Сент-Андре, еще в Европе не бывало…»
Государыня поманила пальцем Ивана Ивановича Шувалова и, когда тот к ней нагнулся, шепнула ему что-то
Между тем чтение продолжалось. Апраксин доносил:
— «Что до меня принадлежит, всемилостивейшая государыня, то я так, как перед самим Богом вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии сержант Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит, и несколько человек офицеров и гусар ранено ж, також и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатать, чем неудачу какую видеть»…
Тут до слуха Панина дошел шумок — в зале зашушукались. На лице императрицы появилась ироническая улыбка. Заметив ее улыбку, заулыбались остальные. Один только Бестужев-Рюмин оставался серьезным, даже немного хмурым. Должно быть, сердился на своего друга за его неумеренное хвастовство. Во дворе всем была известна слабость Апраксина порисоваться перед прочими, приписать себе качества, которых не имел, но при писании реляции он превзошел всякую меру. Фельдмаршал желал, чтобы государыня признала в нем великого героя и оказала такому герою достойные почести.
— В реляции Апраксина почти ничего не сказано о заслугах его генералов, — заметила Елизавета Петровна, обращаясь к Панину с покровительственной улыбкой. — В нашем обществе находится родительница графа Румянцева. Графине и нам интересно услышать, как вел себя в сражении сей генерал.
На какую-то минуту Панин пришел в замешательство. Ему было что рассказать о Румянцеве. Если откровенно, Румянцев был главным героем сражения. Он да генерал Лопухин. Но, рассказав правду, курьер мог бы этим подвести фельдмаршала, благодетеля своего…
Подавляя в себе смущение, Панин отвечал, что при сем сражении все подданные ее величества, в том числе и генерал Румянцев, каждый по своему званию, так себя вели, как должность того требовала…
Из Царского Села Панин возвращался вместе с Бестужевым-Рюминым. Канцлер был задумчив.
— Вы намерены ехать домой? — спросил он.
— Да, я еще не видел своей семьи, — как бы оправдываясь, ответил Панин.
Глядя в окошечко кареты, канцлер сказал:
— В армию можете не спешить. Отдохните немного. Я скажу, когда ехать. Кстати, — добавил он, — в Летнем дворце сегодня куртаг. Советую непременно быть, вместе с женой, разумеется. На куртаге будет великая княгиня [14] .
14
Имеется в виду великая княгиня Екатерина Алексеевна, будущая императрица Екатерина II (1729–1796). Пришла к власти, свергнув с помощью гвардии своего мужа императора Петра III, в 1762 г.
— Постараюсь воспользоваться вашим советом, — ответил Панин и подумал: «На куртаге будет великая княгиня. Что граф хотел этим сказать?».
Он ждал, что канцлер пояснит свою мысль, но тот не был склонен к продолжению разговора. Откинувшись на спинку сиденья, канцлер закрыл глаза, давая понять, что желает отдохнуть. До самого дома он не произнес больше ни слова.
Глава II
Заговор
Граф Панин задержался в Петербурге значительно дольше, чем предполагал. Причиной тому была неожиданная болезнь императрицы.
Панин еще от Апраксина слышал, что государыня страдает припадками. Правда, бывали они редко и проходили бесследно. На сей раз, однако, судьба была к ней неумолима.
Это случилось 8 сентября, в день Рождества Богородицы. Елизавета Петровна, не пропускавшая богослужений, направилась из царскосельского дворца в местную приходскую церковь на обедню. Все утро чувствовала себя хорошо, но, едва началась обедня, ей стало дурно. Она вышла из церкви, повернула за угол и упала без чувств. Из свиты никого рядом не оказалось. Богомольцы, пришедшие на праздник из окрестных деревень, со страхом смотрели на распростертое тело государыни, не решаясь подойти близко.
Наконец из дворца прибежали придворные дамы, два лекаря. Больной пустили кровь, но это не привело ее в чувство. Почти два часа лежала она в беспамятстве. Потом ее взяли на руки и понесли во дворец.
Обо всем этом Панин узнал от канцлера, к которому шел сообщить о своем намерении вернуться в армию. Канцлер просил его повременить с отъездом и рекомендовал нанести визит великой княгине, у которой могли быть письма и поручения для Апраксина.
— Зайдите ко мне послезавтра, и тогда мы окончательно решим, когда вам лучше ехать, — сказал канцлер на прощание.
Выходя из кабинета, Панин увидел в приемной молодого человека приятной наружности, в котором легко угадывался чужестранный вельможа. Незнакомец поприветствовал русского генерала изысканным полупоклоном и с достоинством европейского короля проследовал в кабинет канцлера.
— Кто это? — спросил Панин секретаря.
— Польский уполномоченный граф Понятовский, — ответили ему.
«Не тот ли самый Понятовский, которого злые языки называют любовником великой княгини? — подумал Панин. — И если тот самый, то какое ему дело до великого канцлера?» Эти вопросы не оставляли Панина всю дорогу от Петербурга до Петергофа, места пребывания великой княгини. Пока он жил в Петербурге, ему много рассказывали о странностях ее жизни, рассказывали с сочувствием. Говорили, будто супруг ее, великий князь, не способен дать ей полного счастья, поэтому она вынуждена принимать ухаживания других мужчин. Некоторые утверждали даже, что сын ее Павел [15] рожден не от законного супруга Петра Федоровича, а от первого ее любовника, графа Салтыкова, человека очень красивого, но недалекого умом. И еще говорили, будто бы к сей любовной истории руку приложил сам великий канцлер, который считал, что престолу российскому обязательно должен быть еще один наследник… После того как Салтыков сделал свое дело, канцлер услал его за границу. Великую княгиню это не расстроило: ее сердцем вскоре завладел другой человек — граф Понятовский.
15
Великий князь Павел Петрович, будущий император Павел I (1754–1801), сын Петра III Федоровича и Екатерины II. Ввел в государстве военно-полицейский режим, в армии — прусские порядки; ограничил дворянские привилегии, проявлял самодурство. Убит заговорщиками-дворянами. Его отец — Петр III (1728–1762), внук Петра I, вопреки национальным интересам России заключил мир с Пруссией, что свело на нет результаты побед русских войск в Семилетней войне. Ввел в армии немецкие порядки. Свергнут в результате переворота, организованного его женой Екатериной II; убит заговорщиками.
Панин верил и не верил этим салонным разговорам. В голове не укладывалось, чтобы такая умная, начитанная и в высшей степени порядочная женщина могла с такой легкостью вступать в связь с мужчинами. В то же время он помнил, как она вела себя на его свадьбе, будучи посаженой матерью, какими глазами взглядывала на молодых гостей, это были взгляды женщины страстной и чувственной.
В Петергофском дворце Панину неожиданно встретился сам великий князь, который шел по коридору вместе с архиепископом Новгородским Дмитрием Сеченовым.