Румянцевский сквер
Шрифт:
— Масона, бл-ля, повели.
В животе болело, в паху болело, но Квашук пытался держаться прямо. Тревожил левый глаз, не желавший раскрываться. Но и одним глазом видел Квашук, что опять замело. Белыми холодными руками касалась метель его избитого лица.
У подъезда на углу Большого проспекта Рита простилась и ушла по своим делам.
Потом были длинный, как стадион, полутемный коридор коммуналки и неожиданно светлая комната, обклеенная голубыми обоями с повторяющимся рисунком — вазочкой с ромашками. По комнате бродила маленькая седая женщина в стеганом буро-малиновом
— Это Сережа?
— Да какой Сережа, — резковато ответила Зоя. — Мама, ты пойди к себе.
Маленькая женщина, выронив тряпку, послушно направилась к двери в соседнюю комнату.
Зоя, скинув дубленку и шапку, занялась Квашуком. В ванной обмыла ему лицо, потом, приведя обратно в комнату, усадила перед столиком с зеркалом и принялась смазывать ему вокруг глаз душистым кремом. Мягкие касания ее быстрых пальцев были Квашуку приятны. Неподбитым глазом косил на Зою — да, не ошибся он, фигурка, обтянутая лиловым платьем, потрясная. И, вот же странно, избитый, сквозь боль по всему телу — воодушевился Квашук, как всегда, когда нравилась женщина.
— У тебя платье, — сказал он, — такого цвета, как у меня рожа.
— Хохмач. — Зоя улыбнулась, показав белые зубки и розовую верхнюю десну. — Ляг на тахту и лежи, а я чай приготовлю.
Он лежал, осторожно трогая языком расшатанный зуб спереди. Щелкало в батарее отопления. От тепла и хорошего ухода Квашука разморило, обида и боль приугасли. Мысли о том, как бы поймать Трушкова, измолотить ему морду и объявить по всему Питеру, что он никакой не герой, а грабитель и — вдруг пришло в голову нужное слово — фашист, эти мысли понемногу отступали. Их вытесняла Зоя. А когда она подсела к нему на тахту, Квашук вдруг прозрел и левым, прежде закрытым глазом.
— Ты красивая, — сказал он. — А кто такой Сережа?
— Мой бывший муж.
— Я что — похож на него?
— Совсем не похож. А то, что мама сказала, так это… Она немножко, ну, с приветом. Как Максим погиб… ну, мой младший брат… он на мотоцикле разбился… с тех пор мама съехала… я просто была в отпаде… Тебе чай сюда подать или за стол сядешь?
— Погоди. Когда ты рядом сидишь, у меня ребра обратно срастаются.
— Тебе сломали ребра? — У Зои взлетели черные дужки бровей. — Алеша, тебе надо к врачу…
— Не надо. Вот пощупай. — Он взял ее руку и приложил к своей грудной клетке. — Давай посчитаем ребра. Ревизию сделаем.
— Да ну тебя. Ты несерьезный какой-то. Зачем ты в Румянцевский ходишь?
— Да так, для интересу. А ты?
— У нас в райкоме комсомола многие ходят.
— А кем ты там работаешь? — Квашук, как бы невзначай, положил руку на ее теплое колено.
— Машинистка я. Мой завотделом говорит, мы, как русские люди, должны идти за Самохваловым. — Она скинула руку Квашука с колена. — Ну, я вижу, ты стал совсем живой. Садись пить чай.
Чай был хороший — горячий, с молоком, с печеньем и зефиром.
— А почему этот, как его, Трушков, — спросила Зоя, — обозвал тебя жидовским защитником?
— Потому что он гад. — Квашук боком, осторожно, чтоб зуб не выпал, отгрыз от печенья. — Он никакой не герой, а грабитель. Фашист, вот кто.
— Ой, только не надо так. — Зоя нахмурилась. — У нас каждого, кто патриот, сразу называют фашистом.
— А как еще назвать? Если подстерегает в подъезде и монтировкой по голове. И деньги отнимает. А его отмазывают и говорят: евреи виноваты.
— А они не виноваты?
— В данном случае еврея ограбили, чуть не убили. А Трушковы, которые грабили, — теперь в героях. При чем тут патриотизм?
— Ну, не знаю. Евреи все богатые. А русские бедно живут. А артисты, писатели? Почти все — евреи, только укрываются русскими фамилиями.
— Зоечка, хватит о евреях. Ты ужасно красивая, прямо София Ротару.
— Ты скажешь! — Зоя стрельнула в него карими глазками. — Ну и что, что красивая? А счастья все равно нету.
— Ну, счастье! — Квашук придвинулся к ней вместе со стулом. — Счастье все равно что пароход. Сегодня он где-то там, а завтра — вот он, пришел и ошвартовался.
— Ты на пароходе плаваешь?
— Плавал. Теперь на берегу. — Квашук еще ближе, вплотную придвинулся. — Зоя, у меня душа радуется, когда смотрю на тебя.
Он осторожно обнял ее.
— Руки, руки! — сказала Зоя.
Но не торопилась высвободиться. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в упор. Вдруг Зоя, закрыв глаза, медленно потянулась к нему и встретила дрогнувшими губами его жадные поцелуи.
2
Под большой вывеской «Автосервис» братья Трушковы, стоя на стремянке, прибивали вывеску поменьше: «Шиномонтаж». Лиза, толстенькая жена Сани Трушкова, стояла внизу, смотрела, ровно ли.
— Валера, — сказала она, — свой край опусти немного. Ага, вот так.
Бодро стучали молотки, загоняя костыли сквозь ушки вывески в кирпичную стену. Лиза шагнула было к воротам сарая, то бишь здания автосервиса, но, услыхав скрип снега под шагами, обернулась. Костя Цыпин, длинный, в огромной желтой шапке и зеленой куртке, подошел, кивнул ей. Лиза тихо сказала:
— Ты лучше уйди. Слышишь?
Костя не ответил. Исподлобья оглядел братьев, достал из пачки сигарету, закурил.
— Ой, кто к нам пришел! — Валера соскочил со стремянки и направился к Косте, осклабясь и поигрывая молотком. У него лицо было в кровоподтеках и в двух местах залеплено пластырем. — Какой сурпри-ыз!
— Стой! — велел ему старший, Саня. Он неторопливо слез со стремянки, звучно высморкался, подошел к Косте. — Ну! Чего надо?
— Сам знаешь, — хмуро ответил тот. — Деньги обратно хочу получить. Свой пай.
— Пай обратно! — Валера хохотнул. — Ой, уморил! Ты где его взял, пай-то? Может, геройским трудом заработал?
— Надо разобраться, — сказал Саня. — У твоего жида сколько взяли? Двадцать кусков. Ты это своим паем считаешь? Ладно…
— Да он и не прикасался к ним! — выкрикнул Валера.