Румянцевский сквер
Шрифт:
Спустя недели две, светлым июньским днем, приехали в лагерь двое советских, оба в шляпах, темных штатских костюмах, — но ощущалась военная выправка. Пленные солдаты сомкнули вокруг них плотное кольцо — выгоревшие гимнастерки, латаные-перелатаные галифе, разбитые в каменоломнях сапоги. Штатский, который постарше, оглядел их с добродушным прищуром и сказал:
— Ну что, земляки. Пора домой собираться.
Слова эти, произнесенные негромко, пали в настороженную тишину — и, будто разорвавшийся снаряд, вызвали раскат грома.
— Домо-о-ой! — орали во сто глоток.
Значит, есть еще чудеса
Из лагеря вышли колонной по четыре — не по пяти, как при немцах, а по-советски. Настроение было — лучше невозможно. Били строевой шаг. Голосистый Гороненков затянул: «Расцветали яблони и груши…» Хор радостно подхватил, и полетела русская «Катюша» на высокий, на крутой норвежский берег, поросший сосняком, к древним скалам, заглядевшимся в зеленое зеркало фьорда. Часа через два колонна втекла в огороженный двор близ железнодорожной станции — тут над воротами протянулось красное полотнище со словами: «Родина ждет вас!» И опять стало — от этих слов — так празднично на душе, ну, хоть в пляс. А и сплясали под переборы невесть откуда взявшейся гармони.
А во двор входили еще и еще колонны. Гляди-ка, не один ихний лагерь был у немцев в Норвегии. И когда двор наполнился солдатами, как флотский компот сухофруктами, на трибуну, а вернее — грубо сколоченный помост поднялись один из давешних штатских и нестарый сухощавый генерал, чьи красные лампасы и золотые погоны были для многих солдат в диковинку. Оба говорили недолго. Посол под крики «ура!» поздравил солдат с предстоящим возвращением на родину, а генерал зычно объяснил порядок следования — чтоб, значит, на станциях из вагонов ни-ни и вообще чтобы крепкая была дисциплина.
Ну, само собой.
Потом выдавали сухой паек, каждого записали и взяли расписку.
Спали вповалку в пустых складских помещениях. А рано утром на станцию, пыхтя, вкатился железнодорожный состав. Быстро-весело разбежались по вагонам. А вагоны-то не для скота, сделаны под человека, но не лежачие, а сидячие. Ну, вперед!
Цыпин задумчиво глядел в окно на голубое небо, на горы, средь которых вилась железная дорога, забирая все выше. Вон уткнулась вершиной в облака высокая гора. В вагоне заспорили, сколько в ней метров — две тысячи или все три? Эх, братцы, делать вам не хера, думал Цыпин, вот и чешете языками. Ну что — гора? На что она вам? Пусть норвеги считают, а нам-то… А мы-то — домой!.. Но почему-то билась под радостью тоненькой жилкой непонятная тревога.
А Гороненков под ухом — о своей Пензе, как он снова пойдет на велосипедный завод, где до призыва учился на слесаря. Ну, так он, Цыпин, ничего против не имел. Без велосипедов — какая жизнь? Вон на переезде две девицы на велосипедах — одна нога на педали, другая уперта в землю — пережидают поезд. Обе норвежки (а может, уже шведки?) такие молодые, свеженькие, бело-розовые…
У Цыпина сладко заныло в груди, под ребрами, при мысли о том, что скоро, теперь уж скоро он встретится с Ксенией, и они лягут вместе, и она, как прежде, закатит глаза… Но почему-то билась под радостной мыслью тревожная жилка.
Поезд, одолев перевал, катил по Швеции, оглашая бодрыми гудками зеленые поля и перелески, чистенькие поселки, не тронутые войной. А велосипедов сколько! Вон жмет на педали пожилой дядя в костюме-тройке, в очках. А вон старушка, аккуратно одетая, в шляпке, катит себе на двух колесах и горя не знает. Хорошо им живется, шведам. Пеши не ходят, с голодухи не пухнут — все у них есть, что нужно для действия жизни.
Под вечер поезд достиг Сундсвалля — шведского порта на Ботническом заливе. Дальше, значит, морем. А пока — на лужайке близ порта шведский Красный Крест устроил советским солдатам — теперь их называли мудреным словом «репатрианты» — ужин на длинных столах. Перед едой оркестр сыграл советский, потом и шведский гимны. Стояли руки по швам, ну прямо как желанные знатные гости, каждый — кум королю, сват министру. Оркестр и потом играл, а еда была очень даже хорошая, вкусная. Некоторые блюда — мясо в кляре, к примеру, или пирог с брусникой — Цыпин в прежние годы и вообще не едал.
На следующий день погрузились на пароход — теперь уже не как скот в трюме на грязной соломе, а как люди. Растеклись по палубам и коридорам. В каюты, верно, не пускали. Ну, так можно и так, по хорошей-то погоде. Почти не качало, пока пароход шел по серой балтийской воде.
Утром вошли в финский порт Турку. Тут формальности всякие — пересчитывали, переписывали — заняли полдня. Кого-то искали, кто-то напился пьян (непонятно, где достал) и горланил старую пионерскую песню: «По всем океа-анам и странам развее-ем мы алое зна-амя труда». Финские пограничники ухмылялись.
Остаток дня и ночь поезд мчал репатриантов сквозь сосновые леса по Финляндии на восток. Часа полтора простояли на товарной станции в Хельсинки, потом поезд снова нырнул в лесную прохладу. Ранним утром миновали границу — и увидели арку с красным флагом и советским гербом. Медленно проехали под аркой, а вскоре въехали в Выборг. Тут через станцию протянулось алое полотнище с хорошими словами: «Добро пожаловать на Родину!»
Уж на что был Цыпин бит войной и истерзан пленом — всего навидался, — а тут не сдержал слез. Россия, земля родная… не чаял свидеться, а вот же… слезы шли и шли, Цыпин утирал их жесткими ладонями.
Да и не один он плакал.
В Выборге долго стояли. Потом дали команду выходить. Строем прошли по улицам, где дома с обеих сторон были крепко побиты снарядами. Краснофлотцы в синих робах и бескозырках без ленточек (молодые, еще присягу не приняли) разгребали на перекрестке развалины, таскали на носилках и грузили на самосвалы осколки когдатошней жизни. Главстаршина восточного типа, руководивший работой, посмотрел на идущую мимо команду и крикнул:
— Что, солдатики, попались?
Дурак он, что ли, был, главстаршина носатый? При чем тут это слово — «попались»?
В лагере, куда их привели, бараки были чистые, тесно стояли койки с постельным бельем. И полетело по чистым, недавно побеленным баракам слово «проверка». Вызывали, давали заполнить анкету, расспрашивали…
А по домам — когда?!
Цыпина очередь подошла на шестой день. Аккуратно подстриженный румяный майор внимательно посмотрел на него и сказал:
— Садитесь. Фамилия, имя-отчество? Так. — Он записал неторопливо. — Ну, рассказывай, когда и как попал в плен.