Румянцевский сквер
Шрифт:
— Обожди! — Саня вдумчиво продолжал: — Они что, в банке лежат? Сам знаешь, где они. Вон, — кивнул на сарай, — трубы, калорифер покупали? Покупали. Яму делали?
— Только на мои, что ли, делали? — Костя зло пыхнул сигаретой.
— Не только, — справедливо рассудил Саня. — За аренду, за обустройство все паи пошли. Взятку в управление еще добавить. Вон Лизавета, бухгалтер наш, считала. Сколько ушло, Лизавета?
— Ну, сколько? — Лиза хмыкнула. — Сколько было, столько и ушло.
— Вот. А прибыль какая? Ноль целых, хер десятых. Пока только на бензин да масло хватает.
— Не хочешь весь пай, — сказал Костя, — ладно, отдай половину. Мы уезжаем, нам деньги нужны.
— Нету денег, — отрезал Саня.
— Кончили считать? — весело осведомился Валера. — Ну, теперь я посчитаю. У меня своя булгахтерия. — Все поигрывая молотком, он подступил к Косте. — Сейчас вычитать с тебя будем. За сколько ты продал нас тому следователю очкастому?
— Чего п…шь? — огрызнулся Костя. Но отступил шага на два. — Никого я не продавал…
— Врешь! — заорал Валера. — Свою шкуру спасал, а нас подставил! У-у, падла!
Он замахнулся молотком, в тот же миг Лиза, визжа, вцепилась в его занесенную руку. Валера, матерясь, вырвался. Но неудачно: потерял равновесие, мелко засеменил, падая, — и с ходу упал на Костю, сбив его с ног. Они забарахтались на снегу, пыхтя и тыча кулаками друг в друга. Молоток, выпавший из руки Валеры, поднял Саня.
— А ну, хватит! — скомандовал он. — Вы, петухи! Отпусти его, Валерка!
Валера, ухвативший Костю обеими руками за горло, нехотя повиновался. Встал, отряхиваясь. Костя корчился на снегу, хрипел, держась за горло.
— Еще сдохнет тут, — проговорил Саня, морща задумчивый лоб. — Нам только не хватало…
Лиза, хлопотливая толстушка, приподняла Костю за плечи:
— Ну, ну, продышись!
Слава Богу, продышался Костя. Хотя и имел плохой, изжелта-синий вид. С Лизиной помощью поднялся на ноги, кинул на братьев взгляд, в котором, понятное дело, не было нежности, и пошел прочь, отплевываясь в разные стороны.
А придя домой, не говоря ни слова, прошел в кухню, достал из холодильника бутылку «Жигулевского» и долго пил из горла.
— Ну что? — спросила Лена, жена, дождавшись утоления жажды.
— Сволочи. — Костя утер губы ладонью. — Не отдают деньги.
— Ну, значит, все. Летим на Сахалин.
Она и родом-то была оттуда, с далекого острова. В поселке Бамбучки, близ Холмска, жили ее родители. Там, и верно, по склонам сопок рос мелкорослый японский бамбук. Сахалинское морское пароходство кормило семью: папа плавал боцманом на одном из паромов, ходивших между Холмском и Ванино, и на тот же паром устроил дочку. Там-то, в Татарском проливе, и высмотрел ее, молоденькую дневальную, Костя Цыпин, моторист этого замечательного плавсредства.
Ах, Холмск, все вверх-вниз, черные шлакоблочные дома и морской вокзал со стилизованным каменным компасом… В порту — суда, суда и краны, краны… А то, что дожди часто льют, так оно и хорошо — прибивают пылищу, из которой, вообще-то, состоят сахалинские дороги. Разве плохо жилось им, молодым, когда обженились, в Холмске? Костя плавал, Лена пошла учиться в техникум, папа-боцман устроил им жилье в пустующей комнате своего матроса-плотника, подавшегося на большие заработки в бухту Провидения. В пароходстве записался Костя в очередь на квартиру. Да и в Бамбучках хоть и немудрящий был домик, а всегда там были кров, и еда, и выпивка. Чем плохо? И вся эта хорошая жизнь рухнула — исключительно через нервный Костин характер. Ужасно рассорился он на пароме со вторым механиком из-за какой-то ерунды, даже вспоминать тошно, — и списался с судна. Хлопнул, можно сказать, дверью. Молодой жене объявил, что по горло сыт сахалинской жизнью и улетает обратно в свой Ломоносов. А что ей оставалось делать? Куда муж, туда и жена, правда ведь?
Но не нравилась ей жизнь в Ломоносове. Тесная квартира, крикливый выпивающий свекор, беспокойная свекровь, от которой несло больницей, хлоркой. Не раз уж порывалась Лена плюнуть на все это и податься обратно в родные Бамбучки. А теперь-то, когда Костю чуть не упекли за решетку и он, сильно напуганный, сам уже хочет драпануть отсюда, — теперь, ясное дело, одна им дорога на Сахалин.
Костя, утолив жажду пивом, так и объявил родителям, войдя в ихнюю, проходную комнату, что сегодня же возьмет в трансагентстве авиабилеты в Южно-Сахалинск.
— Ой! — Ксения, в домашнем халате, остановилась посреди комнаты. Она мокрой шваброй протирала крашеный пол. — Чо это ты надумал, Костя? Чо вам тут плохо?
— А что хорошего? — Лена встала перед свекровью, руки уперев в широкие бока. — Сыночек ваш чуть в тюрьму не загремел.
— Ну, так же отпустили его!
— Отпустили… Сегодня отпустили, завтра, мало ли, опять сцапают.
— Чо это, Лена, нас пужаешь? Отец, чо молчишь? Скажи им!
Цыпин лежал в постели, накрывшись одеялом из цветных лоскутов. После сердечного приступа, прихватившего две недели назад, Ксения выдерживала его на постельном режиме, давала сустак, поила чаем, настоянным на шиповнике. Цыпин читал «Тараса Бульбу» — очень нравилась ему эта вещь про вольную казачью жизнь.
Сняв очки, он посмотрел на жену, на Костю, сказал слабым голосом:
— Я тебя породил, я тебя и…
Тут он запнулся. Ох, не похож был в эту горькую минуту Цыпин на когдатошнего бойца морской пехоты. Ну, вовсе не похож! Куда девалась былая хватка? Лежал под лоскутным одеялом седобородый тщедушный старичок.
Костя помигал на отца, ожидая окончания фразы. Спросил:
— Ну, и что ты меня?
Цыпин молча — и словно издалека — смотрел на сына.
— Отец молчит, так я скажу, — быстро заговорила Ксения со шваброй в руке. — Он ночью плакал! Эт до чаво же довели чавека, первой раз в жизни заплакал! Я ему — чо с тобой? А он говорит — опозорили нас, родной сын опозорил…
— Никто не по-позорил! — вспыхнул яростью Костя. — Вам Колчанов, мать его, наплел, а вы уши раззявили!
— Колчанов не такой чавек, чобы врать… — С затаенной надеждой Ксения спросила: — А кто же Лёню Гольбейга бил да грабил?
— Откуда я знаю! Я не бил! Нас почему выпустили? Нету улик! По-понятно вам?
— Ой, не знаю, прям не знаю, чо и думать…
— А и не надо думать, — сказала Лена. — Вы живите себе. А мы улетим на Сахалин, тоже жить будем. И зарабатывать. Там не копейки плотют, как у вас тут.