Румянцевский сквер
Шрифт:
Сразу после митинга — посадка на катера. Гудели доски пирсов, звенели замерзшие сходни под сапогами десантников. Гляди-ка, вроде они небольшие, эти БМО — бронированные морские охотники, а каждый почти два взвода может вместить. Бронекатера тоже дай Бог кораблики, два башенных орудия — сила!
— А ну, братва, живее!
— Полундра! Расступись!
Протащили противотанковые ружья на плечах.
— Первое отделение! — простуженным голосом крикнул Колчанов. — Все прошли? Давай в носовой кубрик! Кузьмин, тебе особое приглашение?
— Да погоди, сержант, — досадливо поморщился Кузьмин.
Он стоял у левого борта, ухватившись за
В шестнадцать ноль-ноль корабли начали отходить от лавенсарских пирсов. Выйдя из бухты, занимали места в походном ордере. Впереди шли восемь катеров-тральщиков с поставленными тралами. За ними — тринадцать бронированных морских охотников и бронекатеров с десантом. За отрядом высадки следовал отряд артиллерийской поддержки — все те же старушки-канлодки «Волга», «Москва» и «Амгунь», сопровождаемые восемью тихоходными тральщиками. Конвой в тридцать два вымпела шел на юг, в Нарвскую бухту, к прибрежной деревне Мерекюля, о которой на кораблях никто прежде не слыхивал и название которой и выговорить-то мог не каждый. А пройти до этой Мерекюли надо около сорока миль.
Свежел зюйд-ост, гнал вспененные волны на форштевни кораблей. Заметно усиливалась килевая качка.
Душно, тесно в кубрике морского охотника. Скинув тяжелые вещмешки (в каждом двухдневный сухой паек и боезапас — диски к автоматам и гранаты), сидели на койках и на палубе десантники. Травили, как водится, «морскую баланду». Надымили — хоть топор вешай.
Цыпин протиснулся к Колчанову, сидевшему на койке возле двери. Протянул сложенный тетрадный листок.
— Вот, — сказал, как бы с некоторым вызовом выкатив на Колчанова светло-желтые глаза. — Имею, само, желание. Как передовой боец. Прошу не отказать.
Колчанов развернул листок, пробежал несколько корявых строк, написанных твердым карандашом: «Прошу щитать уходя в десант коммунистом». Уже семь таких заявлений от бойцов роты лежали у Колчанова, ротного комсорга, в кармане гимнастерки. К ним добавил и цыпинское.
— Ладно, — сказал. — Какой может быть отказ. Передам парторгу.
Вспомнился ему тихий голос капитана из Смерша: «Присмотритесь к Цыпину, товарищ Колчанов…» Да откуда он взял, что Цыпин сын антоновца? Все-то они знают… Да если и так, то что с этого? Цыпин отца своего отродясь не видел, ему два месяца было, когда отца расстреляли за участие в антоновском мятеже… Тоже еще… Пошел бы сам в десант да и присматривал, с неприязнью подумал Колчанов о капитане-особисте.
Рядом с ним сидел, привалясь спиной к переборке и свесив на грудь крупную голову, Семен Пихтелев. Качка не мешала ему спать. Хорошо бы и ему, Колчанову, соснуть минуток девяносто.
Он закрыл глаза. И сразу всплыло из темноты лицо женщины, выжидательный прищур темных глаз под низко повязанной белой косынкой. Ах, здрасьте, Людмила Терентьевна, давно не виделись, вы что же, сегодня ночью дежурите? Как в тот вечер, а? В тот самый вечер, когда один трепещущий от непонятного страха краснофлотец заглянул к вам в процедурную, а вы мыли руки, оглянулись, и прищурились лукаво, и спросили: «Ну что, мальчик, заскучал? Заскучал, да?»
Было дело, было дело. Колчанов отдался во власть воспоминаний.
Аккурат перед войной он, первогодок, окончив в кронштадтском учебном отряде школу оружия, прибыл для прохождения службы на эскадренный миноносец «Карл Маркс». Имя у эсминца громкое, а сам-то был старенький — хотя и модернизированный — трехтрубный «новик», спущенный на балтийские волны не то в тринадцатом, не то в четырнадцатом году. Приставили молодого краснофлотца строевым к кормовому орудию, велели тренироваться на комендора, — а тут и война. И еще ни одного боевого выстрела не сделала колчановская пушка, как громыхнул под кормой эсминца оглушительный взрыв. Немецкая мина повредила корму, снесла часть юта с кормовым орудием. Одного комендора убило наповал, а двое раненых попали в кронштадтский Морской госпиталь, в том числе и Колчанов — контуженый, оглохший, чуть живой.
«Карла Маркса» буксиры затащили в док Морского завода. А Колчанов медленно очухивался в госпитале. Уже и вставать начал по нужде, самостоятельно передвигался, хватаясь за стены. В голове стоял неумолчный звон, будто муха залетела в череп и билась, ища выход. Как-то раз его, ковылявшего по коридору, подхватила медсестра, крупная полнотелая женщина с головой, низко, над глазами, повязанной косынкой. «Да ты не бойся, обними меня, — сказала. — Вот так. А то ползешь, как старпер». — «Как кто?» — не понял Колчанов. «Не важно. — Сестра сбоку посмотрела на него темными насмешливыми глазами. — Ишь молоденький какой теленочек».
Шли дни, заметно прибавляя Колчанову сил для преодоления расстройства тела. Звон в голове, правда, еще не исчез, но утончился в ниточку — еще немного, и оборвется. А полнотелая женщина все больше его волновала, рука как бы не желала забыть тепло ее плеча. Конечно, сестра Людмила Терентьевна подметила тайный интерес выздоравливающего юнца. Может, ее позабавил контраст между явной его нерешительностью и желанием, тоже явным. И однажды в день, а вернее, вечер своего дежурства Людмила Терентьевна позвала Колчанова в процедурную попить микстуру. А когда он выпил ложку горького напитка, взяла его, трепещущего, за руку и повела в темную каморку за процедурной, где белела накрытая простыней кушетка, — и тут произошло то, что должно было произойти по природе вещей. Сестре Людмиле хватило опыта и терпения, чтобы преодолеть страх новичка. И была такая опустошительная радость, что Колчанов как бы воспарил (и, между прочим, оборвался неприятный звон в голове) и быстро пошел на поправку. Так они встречались еще три вечера.
Между тем фронт приближался, в Кронштадте срочно формировались бригады морской пехоты, и Колчанов, выписанный из госпиталя, как раз и попал в одну из них. Вместо палубы отремонтированного эсминца «Карл Маркс» его ожидали холмы и перелески близ бывшей эстонской границы. Здесь Второй бригаде предстояло загородить молодыми телами дорогу на Ленинград…
Не спалось Колчанову в тесном накуренном кубрике морского охотника.
Рядом завозился Пихтелев, достал кисет, принялся сворачивать самокрутку.
— Не кури, — сказал Колчанов. — Дышать же нечем.
— Дык потом — как высадимся — не покуришь, глядь.
Говорок у Пихтелева был — будто короткими очередями из пулемета.
— Ну ладно-ть. — Он сунул цыгарку в кисет. И, помолчав немного: — Сержант, ты питерский, да? Таку речку — Оять — знаешь?
— Нет. Где это?
— Да близко — за Ладогой — в Свирь текёт — там поселок есть — Алеховщина — не слыхал? Это така местность! — Пихтелев, жмурясь, покачал головой.
— Ты же из Мурманска, а не из Але… как ее…