Румянцевский сквер
Шрифт:
Со свойственной ей порывистостью Лариса устремилась к сестре, но Саша схватил ее за руку, удержал.
В первых числах июля Коганы уехали. У брата Тамары Иосифовны, москвича, была в Подмосковье дача, туда и увезла она своего мужа, пришибленного зимними невзгодами, и младшую дочь. А Лариса отказалась от дачной благодати, осталась в Кирове. Ее подруга, работавшая в отделе писем молодежной газеты, ушла в декретный отпуск, и Ларису временно оформили на ее место. «Хочу заработать на туфли» — так она объяснила Саше твое трудовое рвение.
К концу рабочего дня Саша заходил
Однажды светлым безветренным вечером сидели там, ели из вазочек мороженое, запивали лимонадом. Лариса сказала:
— Знаешь, кто сегодня был у нас в редакции? Трофимчук. Его интервьюировали для спортивной полосы.
— Вы разговаривали? — спросил Саша.
— Он поздоровался с такой, знаешь, непростой улыбочкой. Будто хотел сказать: «А ты чего тут ошиваешься, дура?»
— Вряд ли он считает тебя дурой.
— Ну, не дурой, так идиоткой. Я и была идиоткой. Меня поманили, я побежала…
— А вот и он, — сказал Саша. — Легок на помине.
Они вошли в кафе шумной компанией — Валера Трофимчук, немыслимо красивый, в белой тенниске и узких кремовых брюках, и еще несколько парней и девушек, среди них и плотная девица в красном сарафане, с желтой косой вокруг головы. Заняли столик по соседству. Валера потянулся к свободному табурету у Сашиного стола.
— Можно взять? — И сделал вид, словно только что увидел, кто тут сидит: — A-а, голубки наши!
Верно сказала Лариса: улыбка была у него непростая — со значением.
— Отмечаете? — спросил Валера. — Празднуете?
— У них не праздник, — врастяжку заметила девушка с желтой косой. — Беда у них. Берию-то арестовали.
— Почему «беда»? Что хочешь сказать, Царькова? — быстро спросила Лариса.
Но та не ответила. А Валера уточнил:
— Верно Даша сказала. Разве не ваш Берия врачей освободил?
— Дурак! — крикнула Лариса.
Валера смотрел на нее все с той же неприятной улыбкой.
— Ну как, Сашечка, — искоса взглянул на Сашу, — хорошо она тебе подмахивает?
Все, что произошло потом, не заняло и минуты. Саша, стремительно вскочив, ударил Валеру по щеке. Тот отшатнулся, красивое лицо исказила злая гримаса. Отшвырнув ногой табуретку, сделал быстрый выпад. Удар в подбородок опрокинул Сашу. Столик сотрясся, упала бутылка лимонада.
— Не смей! — крикнула Лариса, вскакивая.
Саша снова кинулся на Трофимчука. Сцепились, упали, молотя друг друга, и Валера, подмяв Сашу, нанес ему сильнейший удар по лицу. И уже спешил к ним, ругаясь, толстяк администратор. Ахали, возмущались посетители. Слово «милиция» перекатывалось, как шар, по кафе.
Валера скорым шагом устремился к выходу, за ним и его компания. Лариса, схватив Сашу под мышки, помогала ему подняться. Он зажимал ладонью окровавленный нос.
— Хулиганы! — орал администратор. — Милицию вызову!
По аллее сада, по улицам шли молча. Прохожие посматривали — кто сочувственно, а кто с неприязнью — на Сашино разбитое лицо. Никто, конечно, не слышал, как этот парень внутренне стонет, как вопиет оскорбленное самолюбие. Гроша ломаного не стоила его бездарная жизнь.
Лариса привела Сашу к себе домой, обмыла ему лицо холодной водой и велела лечь на тахту, держа мокрый платок у носа. Под глазом у него наливался синяк.
— Болит? — спросила Лариса, сев на край тахты и озабоченно вглядываясь в Сашу.
— Меньше… Спасибо, Лара. Я, пожалуй, пойду.
— Лежи, Акуля. Останешься сегодня у меня.
Он смотрел на нее, медленно возвращаясь из темно-красного царства боли и обиды.
— У тебя глаза, как у эльфа, — сказала она. — Всегда будешь за меня заступаться?
Он взял ее за плечи и медленно, преодолевая собственную нерешительность, притянул к себе.
Лариса отдалась ему со страстью женщины, услышавшей зов судьбы.
17
В сентябре они поженились. Усилиями энергичной Тамары Иосифовны был заказан и сшит для Саши темно-синий габардиновый костюм — впервые в жизни он надел приличную одежду. «Чувствую себя как принц Уэльский», — сказал он, и Лариса, смеясь, подхватила: «То ли еще будет, ваше высочество!»
Свадьбу устроили тихую, в семейном кругу. Коган сидел задумчивый, поглядывая поверх очков на Сашу, на Майю. Нет, конечно, он понимал, что никакие они не «че-эс», не члены семьи врага народа, в эти чертовы ярлыки он давно не верил, — но, по правде, маленькому доктору хотелось лучшей участи для любимой дочери. А Майя, худенькая, полувоздушная, в единственном своем выходном платье с подложенными плечами, выпила вина, раскраснелась, разговорилась. Обращалась она главным образом к Тамаре Иосифовне:
— Вы говорите — молодым теперь трудно. Но ведь это — как посмотреть, с чем сравнить… Я, знаете, в лагере доходила совершенно… на общих работах… Горожанка, профессорская дочка — и лесоповал… И когда меня взяли в прачечную, это же какое было счастье — стирать вонючие портянки и подштанники вертухаев… А сейчас вспоминаю этот вечно клубящийся пар, сквозь который наши синюшные лица…
— Досталось вам, Майя Константиновна, — посочувствовала Тамара Иосифовна. — Саша говорил, у вас непорядок с легкими. Вот что: у нас в поликлинике хороший пульманолог. Покажу-ка я вас ему.
— Да ничего, не беспокойтесь… Пока держусь с Божьей помощью… И худой живот, а хлеб жует… — Майя, необычно оживленная, перекрестила молодых, с силой сказала: — Да хранит вас Бог!
Первое время молодожены жили в квартире на Дрелевского, в комнатке дочерей, из которой младшую, Тату, переселили в большую комнату-гостиную. Однако вскоре выявилось неудобство, именно с Татой и связанное: девочка была поймана на подглядывании и подслушивании молодой семейной жизни. Лариса надрала уши плачущей сестре. Энергичная Тамара Иосифовна озаботилась подыскиванием квартиры для молодоженов, в чем и преуспела: у ее медсестры (Тамара Иосифовна служила окулистом в поликлинике) было полдома на окраине города, и в это скрипучее деревянное строение, за которым раскинулись пышные лопухи, и вселились Лариса с Сашей.