Румянцевский сквер
Шрифт:
Дверь открыла статная брюнетка, в которой Саша узнал — по сходству — мать Ларисы.
— Кто? Акулинич? — переспросила она. — A-а, да, Лара что-то говорила про вас. У нее ангина.
— А это что… заразно? — глупо сказал Саша.
— Ну, не так, чтобы очень. — Женщина улыбнулась. Улыбка тоже была похожа. — Хорошо, пройдите.
Жили Коганы в просторной коммуналке бывшего богатого купеческого дома. Стена в большой комнате упиралась в потолок с лепниной, деля пополам облупившуюся цветочную гирлянду. Младшая сестра Ларисы, толстенькая, с
От большой комнаты — бывшего, возможно, танцевального зала с потемневшим паркетом — были отгорожены две маленькие. В одной из них лежала на тахте, под розовым одеялом, Лариса. Горло у нее было обмотано бинтом. Она отложила на тумбочку книгу, улыбнулась вошедшему Саше:
— Привет, Акуля. Садись, — кивнула на стул у окна. — А я знала, что ты придешь.
— Откуда знала? — удивился Саша.
— У меня это бывает. В школе на уроках я почти всегда чувствовала, что вот сейчас вызовут к доске.
— Проява! — всплыло вдруг в его памяти Лизкино словцо.
— Проява? Что это?
— Наверно, что-то вроде чуда. Чудо-юдо.
— Проява! — засмеялась Лариса. — Ой! — тронула горло. — Не смеши, Акуля, мне больно смеяться. Что с твоей работой? Напечатали?
— Так быстро не бывает. Отослал в Москву, жду ответа. — Он взял с тумбочки книгу. — Олдингтон, «Вражда». О чем это?
— Ой, дивная книга! Такая любовь! Только в книгах бывает…
Лариса умолкла, вдруг погрустнев. Ее рука лежала поверх одеяла. Саша залюбовался этой белой, беспомощной с виду рукой. Из-за стенки лилась быстрая легкая мелодия.
— Твоя сестра здорово играет, — сказал он. И — без всякого перехода: — Почему ты развелась с Валерой?
— Еще не развелась, — не сразу ответила Лариса. — В загсе не торопятся, дают срок подумать… Почему развожусь? — Она помолчала. Как видно, колебалась, стоит ли отвечать. — Думаю, он под влиянием брата… У него старший брат председатель спорткомитета области…
— Знаю, — кивнул Саша. — Бывший борец.
— Да. А теперь — борец за национальную чистоту. Он, я думаю, убедил Валеру, что брак с еврейкой повредит его спортивной карьере…
— Лариса, — сказал Саша, словно кидаясь в холодную речную воду, — я не спортсмен, не умею крутить на турнике солнце… У нас тут мало солнца, но, когда голубеет небо, я вспоминаю твои глаза и… Лариса, мне беспокойно стало жить. Да, беспокойно! — повторил он настойчиво, как будто она оспаривала это. — Вхожу в столовую и ищу тебя, и, если тебя нет… когда тебя нет в институте, я просто несчастен… Черт знает, что я несу, можешь меня прогнать, но я…
Он умолк, не закончив фразы, и с виноватым видом опустил голову.
— Акуля, — услышал ее низковатый голос. — Я что-то не очень разобралась в том, что ты… Но мне кажется, ты объясняешься в любви…
— Да! — вскричал он. — Да, да, да! Объясняюсь тебе в любви!
Лариса засмеялась. Ойкнула, тронув обвязанное горло рукой.
— Акуля, — сказала мягко. — Ты очень хороший, искренний… Знаешь что? Давай не будем торопиться.
16
Странная наступала весна. Четвертого апреля министерство внутренних дел сообщило, что группа кремлевских врачей была арестована неправильно, что бывшее МГБ применяло недопустимые, запрещенные советскими законами приемы следствия и врачи полностью оправданы и освобождены.
Такого еще не бывало. Государство всегда было право, оно держало граждан в строгости, жестоко карало даже за малейшую провинность. Да и без вины тоже. «И безвинная корчилась Русь…» И вдруг — государство официально признает, что его грозное МГБ совершило ошибку… оклеветало врачей…
Саша теперь часто бывал у Ларисы дома. Доктор Коган, лысенький, резко похудевший, выходил из своей комнаты пить чай. За столом сидел молчаливый, не похожий на себя прежнего, веселого, не рассыпал шуточки, как бывало раньше в детской больнице при обходах. Его снова позвали в больницу — он отказался.
— Мы, оказывается, не убийцы в белых халатах, — говорил он. — Прекрасно. Но завтра придумают что-нибудь другое. Что мы, например, готовим новый всемирный потоп.
— Зиновий Лазаревич, — сказал Саша, — но ведь если признали ошибку, то больше ее не повторят.
— Ошибка! — блеснул Коган стеклами очков. — Давно известно, что всегда и во всем виноваты евреи. И всегда были и есть погромщики. Значит, всегда возможен погром, который ты именуешь ошибкой.
— В газетах — статьи о коллективном руководстве. Разве это не средство от произвола?..
— Единственное средство от произвола — закон, стоящий над властью. — Коган схватил салфетку, вытер губы, потом лысину. — Такого закона в России никогда не было.
— А есть он где-нибудь вообще?
Маленький доктор не ответил. Сутулясь, прошаркал к своей комнате, скрылся за дверью.
Тамара Иосифовна, его статная жена, сказала:
— Саша, прошу вас, не приставайте к Зиновию Лазаревичу с политическими разговорами.
Она, как казалось Саше, к его появлению в доме относилась если не отрицательно, то настороженно. Саша пытался посмотреть на себя ее глазами: ну да, невзрачен, хром, плохо одет… рядом с нарядной, сияющей Ларисой выглядит чучелом… Да и сама Лариса сдержанна, уклоняется от поцелуев, отодвигает решительное объяснение.
В июне прислали из Москвы математический выпуск «Вестника МГУ» со статьей Орлича и Акулинича. Саша все-таки довел до конца исследование, и вот оно появилось.
— Умница, — сказала Лариса, когда Саша показал ей журнал.
Вдруг потянулась к нему, прильнула, и Саша впервые ощутил нежность ее губ. Стояли обнявшись, они были одного роста. В комнату вбежала младшая сестра. Лариса отпрянула от Саши.
— Да вы целуйтесь! — Тата хихикнула. — Я только цветные карандаши возьму.
— Вот надеру тебе уши!