Руна
Шрифт:
— Извините, Джэнис, что звоню так поздно.
— Ничего страшного. Сколько сейчас времени?
— Полтретьего, — сказал Джон Мэй. — Я насчет нашего главного свидетеля — того самого обгоревшего паренька, Марка Эшдауна. Мне только что позвонили из больницы и сообщили, что он скончался. Мы распорядились, чтобы до нашего приезда они там ни к чему не прикасались.
— Бог мой... но вы же сказали, что он вроде бы пошел на поправку.
— Так оно и было. По их мнению, он просто покончил с собой.
— Но как же так? — Джэнис зажала трубку между плечом и щекой и стала
— Да, они проводили курс наркотерапии, чтобы свести к минимуму риск более серьезной психической травмы.
— Неужели его воля смогла подавить медикаментозное воздействие лекарств? — спросила она. — Но возможно ли подобное? Судя по всему, он твердо решил умереть.
— Или был попросту сильно напуган. — На другом конце провода возникла короткая пауза. — Знаете, Джэнис, я совершенно перестал понимать, что происходит. Дело попросту разваливается у нас на глазах.
— А с Артуром вы уже разговаривали?
— Нет, эта сторона дела его не интересует. Я намеренно оставил его в покое, чтобы он мог некоторое время самостоятельно отрабатывать свои версии и проверять собственные теории.
— Так, ладно. — Несколько секунд она сидела молча, теребя свободной рукой жесткие нечесаные волосы. Что и говорить, прекрасное начало для воскресенья. — Подбросить вас? Ну хорошо, отправляйтесь пока в больницу.
— Встретимся через двадцать минут. В трубке наступила тишина.
В дверях палаты неловко топталась старшая медсестра, у которой был такой вид, словно она по-прежнему не хотела пропускать их внутрь. Со старомодного плаща Джэнис Лонгбрайт на кафельный пол стекали струи воды. В полумраке коридора она казалась героиней давно забытого “черного” триллера. Джон Мэй решительно двинулся вперед, и Джэнис вслед за ним робко вошла в палату.
Покойный лежал на кровати, вытянувшись по диагонали, широко раскинув ноги и свесив одну руку. Туловище и грудь его оставались в бинтах, но голова и шея оказались разбинтованными. Горло туго стягивал пластиковый шланг для внутривенного вливания, а бутылочка, к которой он подсоединялся, валялась разбитая рядом со штативом.
Сделав шаг вперед, Мэй почувствовал, как под подошвой башмака хрустнуло стекло.
— Можно прибавить света? — спросил он, делая жест в сторону стены. — Когда в последний раз заходили к нему в палату?
— Все это время в коридоре находилась дежурная медсестра. Услышав шум, она прибежала к больному и застала его примерно в такой же позе, как сейчас, чуть живого. Сестра подняла тревогу и попыталась было освободить его горло, но, как вскоре выяснилось, он уже скончался.
Мэй склонился над телом паренька, поблескивающие глаза которого, казалось, готовы были вылезти из орбит.
— Очевидно, чтобы снять трубку, медсестре пришлось бы повредить располагавшиеся под ней ткани. Это вы сняли с его лица бинты?
— Нет, — ответила старшая сестра. — Скорее всего, он сам сорвал их.
— Почему вы так думаете? — спросил Мэй, опускаясь на колени и заглядывая под кровать.
— Ну, просто у ран сейчас гораздо более свежий вид, чем прежде. Струпья прилипли к бинтам и отделились вместе с ними.
— Так случается, когда чересчур поспешно срываешь бинты, да? Кстати, насколько глубоко он был погружен в наркоз? Находился без сознания? Просто крепко спал?
— Он должен был находиться в состоянии... крайнего успокоения.
— Что это значит? Неспособность самому завязать шнурки на ботинках? Или невозможность просто стоять на ногах? Как вы считаете, мог он совершить с собой нечто подобное?
Старшая сестра нахмурила брови. По прибытии в больницу она уже обсуждала эту тему с одной из своих коллег.
— Я лично считаю, что он не смог бы с достаточной силой затянуть этот жгут.
— Штатив с капельницей ведь на колесах, так что, потянув за шланг, он вполне мог подкатить его к себе и опрокинуть.
— Кроме того, не следует забывать о его горле...
— Точное замечание, Джэнис. — Мэй повернулся к сестре: — В его горле по-прежнему скапливалась слизь?
— Дыхательные пути регулярно очищались, хотя там оставалось много очагов, вырабатывавших жидкостные выделения.
— Таким образом, чтобы окончательно перекрыть эти самые пути, особого усилия не требовалось?
— Пожалуй, нет.
— А скажите, — мягко произнес Мэй, — коль скоро прописанные вами успокоительные средства были все же не самого сильного свойства и позволяли ему пребывать в сознании, хотя и весьма заторможенном, не могло ли так получиться, что, проснувшись, он испытал сильнейшее потрясение от положения, в котором очутился?
Старшая сестра подозвала дежурную и посовещалась с ней.
— Такое вполне возможно, — наконец проговорила она. — Если не считать посттравматической инфекции, для ожоговых пациентов именно психологическая травма представляет главную опасность. Хотя обычно это происходит в несколько иной форме.
— Он был правша?
— Кажется, да.
Мэй повернулся к Лонгбрайт:
— Как ни странно, но мне представляется, что он действительно покончил с собой. Если вы присмотритесь к внутренней поверхности его среднего и указательного пальцев, то обнаружите небольшое обесцвечивание кожи, причем на тех самых местах, куда он намотал трубку, чтобы усилить хватку. — Мэй стал застегивать пальто. — Вы нам очень помогли, сестра. Боюсь, правда, что придется вас побеспокоить еще немного — что делать, труп необходимо сфотографировать и снять отпечатки пальцев.
Дежурившая ночью медсестра извлекла из кармана халата тонкий белый конверт.
— Это вам просил передать ваш коллега.
Нахмурив брови, Мэй принялся рассматривать конверт.
— И когда же он побывал здесь?
— Буквально за несколько минут до вашего прихода. Мэй достал лежавшее в конверте послание и прочитал его.
“Дорогой Джон,
уверен, что тебя крайне раздосадует мое вмешательство в проводимое тобой расследование. Просто мне хотелось, чтобы ты обратил внимание вот на что.