Руны судьбы
Шрифт:
Школа при монастыре св. Мартина, куда был отдан Томас, не знала никакого возрастного ценза — восьмилетние мальчишки здесь сидели рядом с двадцатилетними «лбами», почти совсем уже мужчинами, изучая вместе с ними тот же самый тривиум [58] .
Здесь царили монастырские порядки. Все ученики воспитывались в строгости, под неусыпным бдением наставников, а главным стимулом познания была, разумеется, розга. Однако именно здесь заблудившийся во времени мечтательный мальчишка открыл для себя целый мир — мир книжных страниц. Псалтырь и Евангелие стали первыми его учебниками, Донат открыл ему дверь в латинскую грамматику, Doctrinal — в лабиринты церковного права, а нравоучительные басни — в изящную словесность. Томас был по-настоящему всем этим увлечён и выказал такое прилежание, что даже видавшие виды учителя были удивлены. Ещё бы! — большинству школяров больше нравились игры, нежели науки,
58
Тривиум (лат. trivium — троепутье) — система начального образования в средневековых церковных школах. Включала в себя грамматику, риторику и логику
59
Квадривиум (лат. quadrivium — четверопутье) — вторая ступень средневековой системы обучения, включавшая в себя арифметику, геометрию, астрономию и музыку
Два брата, унаследовавших дело, отказали беспутному последышу во всяком вспомоществовании, мачеха давно о нём забыла, идти ему было некуда, и Томас оказался на пансионе у учителя, то есть нищим, голодным и оборванным слугой на побегушках. Все его мечты о дальнейшем образовании (а он, окрылённый своими успехами, подумывал уже об университете) рассыпались прахом. И тут судьба вдруг смилостивилась и предложила ему помощь в виде пастыря духовного, когда от юного таланта отреклись все пастыри земные. Доминиканцы всегда ценили способных учеников, ибо для проповедования верного учения требуются грамотные люди. Наставник школы — престарелый монах брат Грациан — посоветовал отроку принять монашество. Томас подумал, подумал и согласился. Он почти ничего не терял — порядки в школе, как уже упоминалось выше, мало отличались от монастырских, мирские развлечения его не привлекали, а у слабого пола он никогда не пользовался популярностью (за исключеньем детских игр, но то была страница давняя и навсегда закрытая). Правда, его ограничивал возраст — в монастырь принимали с пятнадцати лет. Можно было выждать до совершеннолетия, но Томасу осточертела нищенская жизнь, он рвался к знаниям, а потому предпочёл не ждать и тайно приписал себе два года. Вот так и вышло, что то лето стало для него последним летом детства: в свои неполные четырнадцать он сделался сперва послушником, а после и монахом fratres ordinis Praedicatorum [60] , оставил навсегда своё мирское имя и получил новое — Томас.
60
«Братья ордена проповедников» — с 1217-1218 гг. — официальное название ордена Доминиканцев
Ни имущественных, ни семейных обязательств у него отныне не осталось — всё взяла на себя киновия [61] монахов.
Именно тогда и произошло первое чудо, когда при возложении на Томаса послушнических обязанностей и одежд икона божьей матери на клиросе заплакала прозрачными слезами, оказавшимися миром и алоэ. Он как сейчас помнил этот момент, помнил, как легли ему на плечи грубошёрстные туника, нарамник и монашеская ряса, как взлетел под гулкие своды собора вдохновенный, хотя и не очень слаженный напев «Attende, Domine», и как им вдруг овладело невообразимое, щемящее и возвышенное чувство. Слова сами пришли ему на уста, и в сокровенности божественной молитвы Томасу открылось вдруг что-то совершенно новое, что испугало его и одновременно наполнило тайным восторгом. — Он хотел, чтобы ему был дан Знак.
61
Киновия (греч. koinobios — общежитие), одна из двух основных форм монашества, при которой монахи объединены в общину и соблюдают определенный устав, регламентирующий распорядок дня, богослужение, питание, одежду и занятия братьев, и пр.
Он очень этого хотел.
И икона заплакала.
Сие событие приставленный к нему наставник, брат Себастьян, испанец по происхождению, воспринял как доброе знамение, после чего оба они сразу же отправились в длительную поездку во Фламандские края, где их, как оказалось, ждали неотложные дела — брат Себастьян был вызван
За это время Томас выслушал множество в высшей степени полезных поучений, прочитал немало выдержек из книг в монастырях, где им случалось останавливаться, и здорово поднаторел в схоластике и богословии. Помимо этого ему трижды пришлось присутствовать на допросах еретиков, исполняя обязанности писца и секретаря, и если во время первого такого допроса он едва не рухнул в обморок, то два последующих перенёс уже гораздо лучше. Хотя, по правде говоря, ему всё равно было от этого не по себе.
И вот теперь он вновь задумался о Лисе, этом человеке, одержимом демонами, или демоном в людском обличье, за которым они гонялись уже больше трёх месяцев по всей стране в сопровождении солдат, гонялись, и никак не могли поймать. Он сидел за столом, грел руки у кувшина с кипятком, вполуха слушал пение мальчишек за окном и ловил себя на мысли, что отчасти им завидует. Всё произошедшее на улице Синей Сойки было для них не более, чем забавным случаем, лишним поводом попеть, поорать и посмеяться над монахами и испанцами.
Для Томаса же в полуночной пляске содержалось нечто большее. Если брать по большому счёту, то наверное, он один сейчас понимал, что там в действительности произошло.
Этот еретик, этот рыжий травник, этот Лис просто очень хотел, чтобы случилось так, как всё случилось. Можно сказать, что он молил об этом, только вот кого? Томас не знал, что стало ему в помощь — ведовские ли ритуалы, приобретающие, как известно, в ночь зимнего солтыция [62] особенную силу, промыслы стихийных элементалов, или же бесовские заклятия, но травник очень захотел, чтобы они затанцевали.
62
Солнцестояния
Очень-очень.
И они затанцевали.
Томас это почувствовал и оказался единственным, кто устоял, кто истовой молитвой смог поставить Слово против Слова. Ещё он уловил, что беглецов было трое — два мужчины и мальчишка. И ещё — в тот миг он чувствовал, куда ушёл злосчастный травник. Знал, чувствовал, и… никому не сказал. Потому что знал — иначе травник будет убивать. Откуда это знание пришло к нему, он и сам сейчас не смог бы объяснить. Но в тот миг он об этом даже не задумывался, просто вдруг почувствовал, что если будет так, преследование обернётся кровавой бойней.
Сейчас он понимал, что это был страх. Страх слепой и безрассудный, который примораживает ноги к земле, а язык — к челюстям. Ничего подобного Томас до сих пор не испытывал. Во всяком случае, не помнил, чтоб испытывал.
Помимо всего прочего, Томаса сейчас одолевало странное чувство, будто этот травник ему гораздо более знаком, чем он до этого думал. И вот тут его размышления заходили в полнейший тупик, ибо увидеть Лиса до этого момента Томасу было решительно негде.
Разве что — на портрете.
За всеми этими размышлениями Томас так отрешился от окружающего мира, что не сразу осознал, что его зовёт брат Себастьян, и тому пришлось повторить свой возглас дважды или трижды.
— Томас, глупый ты мальчишка! — в голосе монаха слышалось уже откровенное раздражение. — Ты что, уснул там над своим кувшином? Иди сюда и подлей мне воды.
Тот вздрогнул и поспешил исполнить приказание.
— О чём ты так задумался? — спросил его монах, когда вода в бадье достигла нужной теплоты.
— О Лисе, учитель, — честно признался ему Томас. — Я думал о Лисе, об этом т-травнике из леса.
— Из леса? — поднял бровь брат Себастьян. — А почему ты вдруг решил, что он из леса?
— Я не знаю, — уклончиво ответил тот. — Мне просто т-так кажется.
Брат Себастьян поёрзал на кровати. Горячая ножная ванна привела его в хорошее расположение духа. Вдобавок размышленья Томаса, по-видимому, оказались в некоторой степени созвучны его собственным мыслям.
— За то время, что я путешествую с тобой, — задумчиво проговорил он — я научился доверять твоим предчувствиям. Может, ты и в самом деле прав, и искать его следует в лесу. Гёзы завели привычку прятаться в лесу и заниматься разбоем. Этот человек, Лис — достойный противник, искушённый в философских спорах, дальновидный, коварный и хитрый весьма, что наводит на мысли о его дьявольской сущности. Мы потерпели поражение и отступили. Но мы не сломлены, хоть дело оказалось сложнее, чем я предполагал. Всё же я далёк от мысли, чтобы послать суппли-кавит гроссмейстеру или королю. У тебя не раз может возникнуть мысль сдаться и отступить, особенно после всего, что с нами приключилось той злосчастной ночью. Но это ложный путь, и горе нам, если мы по нему пойдём. Помни об этом, мой мальчик. Но я вижу, грустные думы не оставили тебя. Что за сомнения тебя одолевают?