Русь на Мурмане
Шрифт:
Он сорвал с себя епанчу из нерпичьей кожи и бросил на мох под елями. Незаметно, будто сами собой расстегнулись пуговицы девичьей однорядки и петлицы его кафтана.
В безмолвии заповедного ельника было слышно лишь громкое, прерывистое дыхание.
Алена тихо вскрикнула и быстро, часто задышала открытым ртом. Глаза распахнулись широко, одновременно жалобно и удивленно…
– Теперь ты знаешь, что делать?
Так спросил, будто бы ничего и не случилось – ровно, отстраненно.
Алена лежала полубоком, почти на животе, спрятав лицо в плаще. Молча мотнула растрепанной головой. Он не продолжил, и она спросила:
– Что теперь будет, Митенька?
Хабаров, неподвижно лежавший рядом, откинув на мох правую руку, медленно заговорил:
– Пойди к отцу и проси, чтоб позвали бабу из тех, которые тебя сватали. Пусть проверит, цел ли товар…
Алена сжалась, подтянув колени.
– Коли сумеешь, пригрози, что ежели не скажут Палицыным – сама разгласишь на свадьбе. Если не забоишься… Ну да, чаю, не будет свадьбы. Только имя мое прежде сроку не говори. Вернусь – сам с Акинфием Истратовым потолкую.
– А в черницы меня отдадут, – тихонько всхлипнула она, – грех-то замаливать?
– Невелик грех. Да и не успеют. К Димитриеву дню осеннему ворочусь из Каяни. В монахи так быстро не стригут. А успеют – выкраду тебя из черниц.
– Да ежели не скажут тебе, в какой монастырь меня спрятали?
– Найду.
Алена, приподнявшись, уперлась локтем в епанчу.
– Не ходи в свой поход, Митенька! – От нее повеяло тревогой. – Беспокойно мне за тебя. Сон видела. Будто бы кличут меня к тебе. А я иду, и в церковь вхожу, и вижу два гроба без крышек, бок о бок стоят. Ноги-то у меня ослабли, и меня под руки ведут к тем домовинам. Одна-то пустая, а в другой… ты лежишь… неживой. Хотела я от горя своего тут же лечь с тобой рядом, в пустой гроб… – Она умолкла.
– Легла?
– Из твоего гроба огонь вышел, объял тебя и домовину… А я… проснулась от страху.
– Чепуха тебе снится. А на Каянь мне великий князь велит идти. Если всякий станет от государевой службы отговариваться бабьими снами, знаешь, что будет?
– Что? – наивно спросила она.
– Завоюют нас немцы, литвины и татарва.
Над еланью снова закаркало. Две вороны бранились, кружа низко, ниже верхушек елей. Грай делался все пронзительней и будто нечистым потоком лился на землю. Алена, зажмурясь и прикрыв уши ладонями, подползла к Митрию.
– Погоди-ка, вот я их, чертовок…
Хабаров вышел на середину елани. Алена смотрела, как он неспешными движениями будто снимает с плеча невидимый лук, достает из тулы за спиной стрелу, оттягивает тетиву и целится в ворон. При том что-то негромко говорит им, непонятное ей. Гадкие птицы, разразившись напоследок особенно несносной руганью, улетели.
Митрий вернулся, лег, обняв Алену одной рукой.
– Верно ли люди говорят, будто ты колдовать научен? – спросила она, не зная, что хочет услышать в ответ. – От лопских колдунов будто бы уменье взял?
– Врут, – равнодушно бросил он. – Что от дикой лопи взять-то можно, кроме звериных шкур и мехов?
Девица немного успокоилась. Но темные мысли, разворошенные воспоминаньем о давешнем сне и воронами, все не стихали.
– Как же ты додумал в этот ельник меня звать? В Колмогорах да на Курострове все знают, что здесь своим богам чудь поклонялась. Капище тут было. – Алена села и огляделась, зябко скукожась. Утро уже выцветило небо над ними лазорью, но тепло еще не разошлось по земле. Или его не пропускала замшелая еловая стража. – Быват, где-то тут стоял идол серебряной, а то ли золотой, и мазали его кровью жертвенной.
– Человечьей?
Алена, оборотясь, посмотрела ему в лицо. В нем не было усмешки, как сперва показалось. И не ответила.
– А когда хоронили-то своих, на капище сыпали в едино место землю, смешанну с золотом. Гора вырастала велика… Потом тут пограбили мурманы. Унесли на свои шняки всю золоту гору и чудско идолище. Новгородцы в те годы еще не пришли сюда, к морю…
Она услышала какой-то звук и не поняла, что это. Повернулась к Хабарову. Ватажный атаман смеялся – смех пузырился у него в горле, а наружу выходили только ошметки этого странного смеха.
– Знаешь, где сейчас то золото? У меня.
Алена недоверчиво и грустно покачала головой.
– У меня, – повторил он. – В Кандалакше. Из Норвеги привез прошлой осенью, от мурманов, потомков тех, что грабили здесь. Не веришь?.. Они отлили из того золота церковные украшенья. Опоясали золотым поясом деревянного Христа, венчали золотым венцом Богоматерь, золотой цепью увили распятие. Плюгавый латынский поп пытался объяснить мне, что золото священно и нельзя его брать. Его привез из Бьярмаланда какой-то древний варяжский князь. Бьярмаландом они зовут наше Поморье и Заволочье. Кореляк перетолмачивал мне попа. Я сказал ему, что раз золото краденое, оно не священно. И забрал все до алтына.
Государев служилец не стал лишь говорить девице о том, что латынский поп угомонился только после удара чеканом. Да и людишки из той деревни на берегу холодного фьорда не хотели так просто отдавать свое единственное богатство.
Он перевернулся, сел на колени.
– Пора тебе, Алена Акинфиевна.
Поднявшись с плаща, она испытала внезапный острый стыд, о котором удалось ненадолго забыть за разговором. Хабаров подхватил смятую епанчу, бросил себе на плечи. Подошел к девице, взял за подбородок и коротко поцеловал.
– Сделаешь, как я сказал?
– А побоюсь? – взглянула большими молящими очами.
– Судьба не любит боязливых.
Развернул ее и легко подтолкнул в сторону, откуда Алена пришла. Она пошла, чуть покачиваясь, будто испила хмельную чарку. Через несколько шагов запнулась о траву, пошатнулась, едва не упала.
Митрий Хабаров не шелохнулся, глядя ей вслед…
Не помнила, как доплелась до берега Курополки. Завидела Агапку, бездельно шатавшуюся на краю леса. В туеса, полные мятой зелени, Алена даже не заглянула. Знала, что холопка дельной травы все равно не соберет. Прошла мимо. Вдали на воде виден был карбас Ивашки, куда-то плававшего и теперь возвращавшегося.