Русь на Мурмане
Шрифт:
– Из тех людишек, цто от королевского плена сбегли, двое в Колмогорах осели, – сказал Истратов. – На двоих две руки, обоя левые.
– А что, Акинфий, – предложил князь Петр, после долгого молчания отбросив тяжкие думы о государевых делах и русских обидах от иноземцев, – не позвать ли баб-песельниц? Что-то уныло у нас стало. Пускай споют быль-поморщину да развеселят.
– Баб-от можно. Да как бы они пущщой тоски не навели своей поморщиной.
– Пошто так?
– Убыток в мужиках об этом годе велик, а год-от начался только. С весновального промыслу… зверобойного знацит, семеро не вернулись. На льдине унесло. На мироносицкой седмице две лодьи в море вышли, обеи о камни расщепило. Да на Груманте, на острову в дальнем море, пять-на-десять целовек по осени остались. Сколь из них зиму пережили, церез месяц только узнаецце, как путь дотуда ляжет.
Окольничий Головин поежился.
– Вот радость велика, море это ваше.
– А у нас, господине, так говорят: и радость, и горе помору – все от моря. Море наше хлебно поле. Море кормит, море и хоронит. Во всяко плаванье смертну рубаху берут, цтоб сразу и обрядиться, ежели приспеет последний-то срок…
– А у нас говорят, – государев посол опрокинул в себя кубок с хмельным медом, – пьяному и смелому море по колено. Истома!.. Где наш датчанин, прах его побери?
– Мистр Давыд лежит, где его со вчера положили после опробованья медов в погребах у сотского Трофима Исленьева. С утра только морсу изволил отведать.
– Слыхали?! – отнесся окольничий к братьям Ушатым. Вздел палец. – Посол короля Юхана. Большой человек. Королевский боярин! А к русским медам пристрастен.
– На государевом дворе боярские дети переусердствовали, – развел руками подьячий. – Велено было поить не до изумления, а до веселья. Кто ж знал, что оне столь падки окажутся.
– Как повезем-то? – озадачился Андрей Тимофеевич. – Вдруг за борт нырнет?
– Державнейший не помилует… – покачал головой Истома.
…Митроха ждал на истратовском дворе дядьку Ивана Никитича, трапезовавшего в доме с Ушатыми и государевым послом Головиным. Истомясь бездельем, он подсел на завалинку к дворскому послужильцу. Тот оказался колмогорским жильцом, хаживавшим прежде в море.
– А где оно, море-то? Все только о нем говорят.
– Море-то? Дак отсюль не видать. По Двине ешшо семьдесят верст проплыви – вот те и море.
Митроха вздохнул.
– Воли-то сколько тут. Простору.
– На Москве небось такого нету?
– Нету.
– Оставайся.
– Пращур мой тут остался. В землю лег.
– Ну?! – удивился двинянин.
– Вот те ну! Где такое место – Варзуга-река?
– То на Терском берегу. Как из морскова Гирла в окиян плыть, по левую руку тот берег.
– Живут там монахи?
– Был ихной погост в стары годы, от Николы Корельского цернецы, цто у Двинской губы. Сейцяс только село, монасей нету. А на цто тебе?
– Там он лежит. Погиб от мурман-находников. Чернецы, которых не зарезали, его погребли.
– Быват, – покивал служилец, перекрестясь.
– А мурманы – они кто? – наседал Митроха. – Где живут?
– Мурманы-то… дак немчи и есть. Кто ж ешшо. А мурманами зовуцца от моря Мурманска, моря-окияна, которо лопску землю с северу моет. За тем морем далеко живут, на норвецком берегу. Оттуда и приходят на своих бусах-корабелках. В досельны-то годы, в старину бывалу, новгородчи с корелой ходили туда дань с тамошней лопи брать. Племя тако дикуще – лопяне. А и мурманы с нашей лопи дань берут.
– Как же – и нам и им лопское племя дань дает? – удивился отрок.
– Дает. Им-от, лопи дикой, все равно, кому давать. А даньщики ихные с нашими, быват, вздорили, быват, и бились. Порато бились. Ну, крепко, весьма, – объяснил двинянин незнакомое Митрохе здешнее словцо.
Мальчишка задумался, затвердел скулами. Наконец сказал:
– Мурманы, свеи, каяны. Всё едино немцы. Возьму и я с них свою дань.
От крыльца дома с высоким всходом донесся шум голосов, крики. Несколько послужильцев, среди которых были и посольские, и воеводские, ругались с оборванным и косматым простолюдином в войлочной поморской шапке. Мужик был плечист и здоров, как конь, в левой руке держал на весу толстый длинный сук. Всем видом говорил, что готов пустить свою дубину немедля в дело.
– Пшел, дурень сиволапый, куда лезешь мохнатым рылом.
– У князь-государя воинских людей хватает, чтоб еще безрукие в службу просились.
Митроха пригляделся – одной руки у мужика впрямь не было. Он ушел с завалинки, чтобы послушать перебранку.
– А я и одной рукой вас, робятушки, всех оземь тут положу, ежели захотите.
– Чиво-о?
Двое послужильцев пошли на наглеца: один подхватил брошенный кем-то на земле топор, другой заголил саблю. Мужик немного отступил, перехватил поудобнее палку и осклабился.
– Ну коли не боитесь, робяты…
Но драке не дали начаться. Меж противниками встряли, оттеснили по сторонам.
– Ступай прочь, дядя. Мы убогих не трогаем. Был бы ты о двух руках, тогда и разговор бы был.
– Робятки! – Мужик бросил дубину и пал на колени, перекрестил лоб. – Христом Богом прошу… возьмите с клятыми немчами воевать. Порато надо! Те окаянные нехристи руку мне отняли за так, а приятелев моих, с которыми промышляли рыбу на Каяне-море, голов лишили. А я им глотки грызть стану, только с собой возьмите, робятки! Воеводу покликайте, служивые! Ну крещеные вы аль нет?!.. Совесть-то у вас христьянская есть?
Его вопли не слушали. Втроем взяв мужика под руку и за тулово, выволокли со двора. Следом бросили палку.
Митроха подождал, пока служильцы уйдут от ворот, и выскользнул на улицу. Вытолканный взашей простолюдин сидел в траве у забора, поникнув, подогнув под себя ногу, и беззвучно содрогался. Отрок молча встал перед ним, сунув большие пальцы рук за пояс и размышляя. Мужик поднял голову, махнул единственной рукой, отгоняя его прочь. Из глотки вырвалось короткое глухое рыданье.
– Хочешь воздать тем немцам? – спросил отрок и не дождался ответа. Присел перед мужиком на корточки: – Отдай мне свою месть. Я смогу. Мне они тоже должны.
Но однорукий снова отмахнулся, стыдясь своей слабости перед мальчишкой.
4
Гулкий плеск моря свивался в невидимый лохматый клубок с шумом ветра.
Больше всего здесь было ветра, сосен и дикого валуна. Еще цветных мхов, сидевших на камнях. Остров Соловый оказался вовсе не соловой масти, как думал Митроха. Он был зелен, а бессолнечный свет ночей делал его густо-синим. Даже на безлесом берегу, среди вросших в землю ветхих валунов и криворуких, колченогих от вечного ветра берез остров казался дремучим, спящим от сотворения мира. Пришли люди, согнали самый крепкий сон, но разбудить совсем им стало не под силу. Лежит остров на пучине морской, накрыт небом – переливами цвета одно переходит в другое, будто лазорево-жемчужная утроба покоит этот кус земли, бережет его для чего-то. А души людей, попадающих сюда, нанизываются на суровую нитку вечности.