Русалия
Шрифт:
– Ну, поднимай его!! – закричал кто-то в полутьме.
Роняя из пасти белую пену жеребец яростно заржал, встал на дыбы, и могучие копыта его передних ног грохнулись на покрывающую стол крышу. Если у Елисаветы и была душа, то от той жути, которая охватила ее в сей момент, немедленно проследовала прямо в желтые пятки.
– Мымо! Эщэ поднымай! – перекрикивая ржание и грохот., отдала приказание хозяйка хлева.
И вновь тяжкий распаленный зверь загрохотал над Елисаветой.
– Во-от! Тэпэр давай!
Елисавета поняла, что сейчас ее, видимо, просто разорвет.
– О-го-го-го-го-о-о!.. – вырвался из ее нутра вовсе нечеловеческий звук.
Она и сама не знала почему именно эти звуки, чем-то напоминавшие лошадиное рычание и вместе с тем волчий вой, выбил из нее неописуемой силы
Ржание, вой, хохот, грохот копыт, крики, визги…
– Уххх-у-гу-гу-у-у!..
И жаждавшая невероятной любви Елисавета обеспамятела.
Когда же первые проблески сознания вновь затеплились в ее раскосмаченной голове, сначала она подумала: «Судя по запаху навоза и встревоженным знакомым голосам, я все в том же хлеву… Или где-то рядом…» А потом подумала: «Ведь это тоже прискучит… А слоны в Итиле не живут…»
Нет ничего удивительного в том, что жизнь демонов, жизнь навий сопровождает бесконечная череда терзаний. Кто знает, могли бы они усилием воли переменить свою жизнь? Но этого не происходит, и каждый новый, совершенный ими поступок, влечет за собой толпу подобных, - так свершается то, что должно свершиться. Навии так заняты преходящим, что не в состоянии разглядеть всюдуликого Владыку. Дни за днями они проводят в заботах о том, где добыть и как удачнее украсить себя всевозможными ожерельями, фибулами, жемчужными подвесками. Они невыносимо страдают, если не могут стать обладателями какого-нибудь предмета, признанного в их сообществе особенно важным: лоскута самоцветной ткани или позолоченных спиц в колесах повозки. Услаждая глаз, навии особенно привержены к различным пестрым зрелищам. Если же их зрение отдыхает, отвлекать от непроявленного, скрытого в глубине их сердец, должно обоняние. Навии умащивают свои тела всякими духмяными притираниями, обрызгивают себя искусством изготовленными пахучими снадобьями, и думают: «Мы – наслаждающиеся!» Нежа себя лакомствами, возбуждая напитками, занимая слух исключительно ублажительной музыкой и пением, демоны говорят: «Мы – хозяева всего окружающего!» И вновь они, не щадя отпущенных сил, предаются усладам похоти. При том всякое из этих развратных существ считает: «Вот, сколько всего принадлежит мне. А завтра, завтра я буду иметь еще больше. И я уничтожу каждого, кто окажется на моем пути к счастью». И все бы ничего: пусть себе преют, как хотят… Если бы их оскудевшие души не разъедали здоровье мира.
В
се началось так просто, как просто злак выгоняет колос, как естественно сестра Хорса Денница зажигает на небе зарелучные краски, как взламывает удушливый ледяной панцирь широкая спина Днепра, как без затей начинает весну первая песня жаворонка.
Месяц березозол еще и не успел вступить в свои права, а первые птицы уже возвратились из своих кочевок. Словно порыв весеннего ветра, будто единый вздох охватил Киев, - десятки… а вот уже сотни людей подхватывало одно движение и вело, несло куда-то, сплавляя единой устремленностью. И чувствовалась в этом движении последняя неукротимая решимость. Были слышны и крики, и гомон, но пронизавшая их напряженная готовность к какому-то деянию не дозволяла чувствам людей безраздельного высвобождения. Все также в истекающем жирной воложной лазурью небе трикали беспечные жаворонки. И было бы то оживление в городе похожим на начало праздничного дня… Но что это? Не вербовые прутья с порошащими душистой пыльцой пушистыми сережками в руках озорных парней, которыми они хлестали бы увертливых девок. Не было и девок, молодых баб, опоясанных теми же нарядными ветками цветущей вербы, - чтобы уже в этом году не с порожним пузом ходить. А были в руках у людей топоры и оглобли, у кого косарь, у кого ужище, у кого-то даже и обломок хазарской сабли. С разных сторон огромного города двигались люди по прямым улицам, по извилистым тесным заулочкам, и несмотря на то словно единой скориной был отмечен их уверенный шаг.
Однако все пути сходились у Жидовского города, затворившего все ворота в заслонявшем его высоченном заборе и выставившего перед ним конные отряды хазарского домосидного войска, двадцать шесть лет назад, после сдачи Киева Песаху, поставленного маликом Иосифом охранять тутошних евреев.
Безусловно, охранительные отряды, время от времени обновляемые поставками из Хазарии новых наймитов, были вооружены лучше некуда, имели прекрасных лошадей и не были чужды отменной выучки, но возмущенного люда было так много, а воля его являла такую мощь, что ни железные наручи, ни вострые сабли не могли противостоять ей. В узких киевских улицах ловили хазарских броненосцев веревками, захлестнутыми удавками, рыбацкими неводами и волокушами, стаскивали с коней, и тут уже всякая выучка оказывалась напрасной. Наконец хлынула кровь, - события обрели стремительность. Здесь бледные в свете дня высокие языки пламени охватили чернеющий на глазах неприступный забор. Там он рухнул под могутными ударами бревен, и, казалось бы, еще вчера подобная безответной дойной корове толпа приобрела лик взыскующего справедливости подземельного владыки.
Ни один житель Жидовского города, разумеется, не выступил на защиту его. Да это было бы и неслыханно, ведь такой способ обороны, при всегдашнем наличии в окружающем пространстве тех, кто готов был за определенные блага заложить свою кровь, свою жизнь, этими людьми даже и не рассматривался. Утратив же надежду на щит хазарской стражи, обитатели этих отграничившихся от остального Киева кварталов кинулись в синагогу, и кто успел - заперлись там; иные, похватав самое ценное, на свой страх и риск покинули пределы города и помчались вниз с Киевской горы, к Подолу, к пристани; кого-то приютили сердобольные вдовы, и только немногие остались в своих теремах, приготовив какое-то барахло, каковым собирались откупиться от разгневанной толпы.
Но кто же станет вступать в сомнительные торговые сделки, отчетливо сознавая свою силу и свое право? Воистину, не разгневай мужа в нищете его. Те, у кого недавно отнималось последнее ради умножения чьего-то излишка, врывались в ошалевшие терема и сами возвращали себе отнятое. Загоревшуюся синагогу стало распирать от множащихся в ней криков, и вот оголтелый вой распахнул дверь, - потомство Израилево, искавшее здесь у своего Бога заступничества, бросилось врассыпную ……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
Когда примчались князья, все уже успело свершиться, и поправить что-либо было уже невозможно. Но ведь кому в Киеве было не ясно, что рано или поздно этот прорыв должен будет произойти? Кто сомневался, что в один прекрасный день сложный порядок кабальных силков будет сметен простым и вовсе неизящным движением? А в последнее время этим ослепительным запахом свободы была пропитана, казалось, каждая слезящаяся надтреснутая почка на ветке, успевшая выбросить крохотное зеленое знамя. Теперь ошеломленный Святослав, перепуганный Свенельд, восхищенный Русай, другие князья даром гоняли своих коней меж дымящихся останков Жидовского города. И что можно было поделать? Ведь среди вершителей народной воли были и гриди, и прославившие себя в ратном труде дружинные служаки.
– Что же будет? Будет что, а? – то и дело досадливо сплевывая, талдычил одно и то же Свенельд, напрасно язвя бока своего коня острогами. – Теперь воинство жидовского царя долго ждать не придется…
Действительно, тут не нужны были гадатели. И если была в чем потребность, то в моментальном и безупречно точном принятии решений.
– Святоша! Святоша! – вновь и вновь подлетал к князю, все неспособному в полной мере преодолеть первоначальную растернность, Русай на сивочалой 5451кобыле, в страхе от обступавшего огня грызущей опененные удила. – Надо добить по щелям разбежавшихся! И молельни жидопоклонников-христопоборников спалить! Сам Род людям открыл вероятие жидовское иго скинуть!
– Да ты что! – тут же возникал Свенельд. – Как это скинуть?.. Тьфу-ты… Хотел сказать: мы же не на ратном поле стоим.
Это был поистине серьезный довод для русского князя. Ведь русское сознание, как сознание всякого народа, у которого лучшими признаются люди чести, сталкивалось с разумением, не желающим знать никаких правил на пути освоения физического мира.
– Нельзя избавиться от почесухи, - мотнул головой Русай, сбрасывая льнущий к темно-русой брови зольный листочек, - если одних вшей раздавишь, а других оставишь. Разве возможно быть чистым наполовину?