Русалия

Амутных Виталий

– Да, это счастье, - повторил Оргост.

– Счастье – это бесконечное. Нет счастья в малом, лишь бесконечное, равное Роду, - счастье. К

постижение бесконечного только и стоит стремиться.

– Я стремлюсь…

– Воистину, бесконечное – это бессмертное. Малое же – это смертное.

– На чем же основано бесконечное?

– Чтобы сказать проще: на своем величии. Хотя высшая реальность вообще не имеет никакой

основы. Коров и лошадей называют здесь величием, золото, рабов и жен, поля и дома… Но я не говорю этого. Теперь о жизненных силах.

– Да-да, - заблестел глазами Оргост. – Какая из них важнейшая?

– Скажи

мне, если бы тебе не была дарована речь, смог бы ты жить?

Молодой хранильник на секунду задумался, но отвечал четко и быстро:

– Да, конечно. Рядом с моим домом дом Некраса, так он от рождения немой. Ничего – живет.

– А, если бы ты потерял зрение?
– продолжал Богомил.

– У греков в обычае преступивших закон лишать зрения. Но люди те порой доживают до

глубокой старости.

– А может жить человек лишенный ушей?

– Может.

– А человек, лишенный разума?

– О! – усмехнулся Оргост. – Это сколько угодно.

– Верно. Мы так же часто видим ратоборцев, вернувшихся с поля брани без рук или без ног, но

жизнь не покидает их. А, если отнять у тебя дыхание, сможешь ли ты также говорить, видеть, слышать, мыслить и ходить по земле?

На этот раз юноша задумался чуть долее прежнего.

– Наверное, нет… Конечно, нет.

– Подобно тому, как взбунтовавшийся конь вырывает из земли и уносит за собой все колышки, к

которым он привязан, так и дыхание, покидая человека, прихватывает с собой все прочие жизненные силы. Потому именно дыхание – и есть Род, наполняющий собой человеческое тело и поднимающий его. Без него невозможно познание, и значит, дыхание и познание – одно и тоже. Дыхание – бессмертное блаженство, лишенное старости. Оно не становится больше от доброго действия и меньше – от недоброго. Оно – страж и повелитель мира. Помни: дыхание почитай, как самого Рода, - возвышением голоса выделил последнюю фразу облакопрогонитель Богомил, а затем зашептал еле слышно: - Единый, состоящий из разума, твое тело – жизненное дыхание, твой образ – солнечный свет, твои решения – истина, твоя сущность – пространство, в тебе одном заключены все деяния, все желания, все запахи, все вкусы, ты охватываешь все сущее, безгласный, безразличный, бессмертный Род моего сердца.

– …Род моего сердца, - с малым запозданием повторил слова учителя Оргост.

– А теперь иди и поспи хотя бы час, - подтолкнул его в плечо Богомил. – И тотчас поймешь

очевидность того, о чем я тебе говорил. Лишь только ты уснешь и станешь единым в дыхании, в тебя войдет речь со всеми именами, в тебя войдет глаз со всеми образами, ухо – со всеми звуками, разум – со всеми мыслями. Когда же ты вновь пробудишься, все эти жизненные силы вновь выпорхнут из тебя и разлетятся по своим местам, вернув тебе мир. Так дыхание – познающий Род – охватывает твое тело и поднимает его. Иди же…

Он махнул рукой в сторону тропки, бегущей прочь от горы Рода, то и дело ныряющей под навесы уже не такого сочного, как в пролетье ¹²⁴¹, но все еще бодрого лопушника; вскинул руку, - да рука так и замерла в воздухе. По тропке шел, размахивая сорванным широким листом, зеленым сверху, голубовато-серым с испода, Словиша. В сермяжной рубахе, зато с черемными ¹²⁵¹ластками ¹²⁶²на ней, в лаптях, но с цветными онучами ¹²⁷³, он издали широко улыбался.

– Еще один! – закричал ему навстречу Богомил. – Нашествие! Что вы взялись меня ни свет ни заря одолевать? Если ты тоже с расспросами, - можешь заворачивать.

Однако, несмотря на суровые слова, в голосе его было столько неподдельного добродушия, что никого не смогла бы ввести в заблуждение эта простецкая игра, тем более Словишу, выросшего под деятельной опекой сего знаменитого на всю Русь волхва.

Десять лет назад, в тот самый год, когда угры впервые пришли на Царьград, печенеги в Витичев пригнали продавать три сотни коров и замечательных своих черных лошадей полторы сотни. При заключении торговых сделок жены купцов обыкновенно не присутствовали, а тут как на грех объявилась дражайшая половина (поговаривали, что она запрещала мужу обзавестись второй женой и даже наложницей) одного из основных покупщиков, - сухая желчная бабариха, разряженная, как береза на Купалу, - и, надо быть, худосочная эта половина была больше, чем половина, во всяком случае, более значительной. Она ходила меж пегими большерогими коровами, робкими яловицами, темными горбоносыми лошадьми и все ворчала, все злобилась, будто скот слишком худой, и не стоит спрошенного за него. Муж безропотно следовал за ней, краснея лицом и втягивая голову в плечи под насмешливыми взглядами и прибаутками своих сотоварищей. Наконец лихая баба остановилась против одного из печенегов и взялась вдруг отчитывать его, бесперечь повторяя слова «худой», «худая», «гадость» и тому подобное. Степняк плохо знал русский язык, и возбуждение говорливой особы истолковал по-своему:

– Это не гадость, что ты худой, - ласково попытался он успокоить женщину.

На какое-то время та лишилась дара речи. Не желая того печенег угодил в самое больное ее место, ведь идя сюда, она даже потрудилась приладить к груди по изрядному мотку овечьей шерсти. Желтое восковое лицо женщины вытянулось и какое-то время оставалось неподвижным… Да вдруг с истошным визгом она бросилась на своего обидчика. Запас русских слов у печенега и без того был невелик, а тут, отражая наскоки разъяренной бабищи, он и вовсе их позабыл, кроме одного единственного – «бляд». Заслышав это, воительница оставила свою жертву и принялась носиться там и здесь, едва не попадая под копыта испуганно прядающих животных, переполошено голося: «Убивают! Убивают!» Неизвестно как завязалась потасовка между степняками и русичами никакого отношения к произошедшему курьезу не имевшими, и поскотина ¹²⁸⁴, на которой происходил торг, скоро претворилась в поле брани. Степняки, бывшие в меньшинстве, скоро отступили, бросив приведенную с собой скотину. Однако, поскольку становища кочевников начинались уже в двух днях пути от Витичева, совсем скоро пограничные селения русичей облетела весть, что степняки большой силой идут на Русь. Впрочем, после произошедшего никто и не сомневался, что печенеги вернутся уже совсем с другими настроениями.

В дальние походы на задуманные ратные труды великий князь русский вел с собой только вышколенные каждодневными трудами дружины, свои собственные, иных русских князей или сторонников. За эту бесспорную услугу великий князь и получал никем не оспариваемое право ежегодно собирать полюдье со всех краев, обеспеченных прикрытием его щита. Вольные хлебопашцы были всецело отданы своему занятию, на которое изначально сподобил их Создатель. Однако, если Руси приходилось отражать чужие набеги (и это в большей мере касалось пограничных областей), то здесь уже без ополченцев нельзя было обойтись.

И в тот раз, когда безмозглая бузотерка заронила искру негаданного пожара, повсеместно, в том числе и в трех селах, расстелившихся по разным сторонам от горы Рода, пришлось собирать ополчение. Словише было семь лет, и он хорошо запомнил то волнение, которое охватило всех поселян. Были брошены насущные работы, из Бог весть каких захоронок доставались оружие и доспехи, возжигавшие особенное возбуждение в самой молодой части мужского населения. Впрочем, какие там доспехи, какое оружие могло быть у потомственных пахарей, которые и на охоту-то отправлялись только при крайней нужде. Эти смешные щиты, копья и какие-то странные мечи, если и походили на шиты и мечи княжеских дружинников, то - приблизительно так, как походит корова на оленя. Да ведь от них и не требовалось многого. Основной удар должно было принять княжеской дружине. Но княжеская дружина самую малость припозднилась… Почитай половина мужиков была уничтожена. В их число попал и Словишин отец, Пересвет.