Русалия
Шрифт:
Еще сколько-то минут они просидели, не проронив ни звука. Богомил точно настраивал душу свою, с тем, чтобы с первого слова взять чистую ноту. А Словиша тем временем украдкой рассматривал своего учителя, тщась прочесть в знакомых бесстрастных чертах, возможно ли, чтобы его хитрость осталась не распознанной. Была на учителе надета одна длинная, ниже колен, широкая подпоясанная бечевой рубаха из самой грубой толстины 154, из-под которой выглядывали такие же штаны, не по-русски длинные – почти до щиколоток. Этот наряд у достославного облакопрогонителя Богомила по собственному его произволу давно уж совмещал в себе и повседневную одежду, и ритуальное облачение. Отроду Богомил обладал исключительно могучей статью, и сейчас, отбыв на земле пятьдесят и еще два года, телом владел столь свежим,
– Вначале был Он, кого человек называет смертью, - точно соединенный из темнеющего неба, из теплого камня, из рыбного запаха реки и шелеста засыпающих тополей проступил сквозь негу вечера голос волхва, - но смерть эта была жизнью и была душой. Когда Он оглянулся вокруг, то не увидел никого, кроме себя. И Ему стало страшно. Ведь и тебе бывает страшно, когда ты одинок. Но вокруг никого не было, и Он понял, что то был не страх, то было отсутствие радости. Тогда он стал существом, подобным соединенным в объятиях Сварогу и Макоши 161, подобным яйцу, и разделил себя на две части. Так появились небо и земля. Так появились мужчина и женщина.
Они сидели лицом к Днепру, покорно отражавшему все еще довольно светлое небо, и видели, как в узкий затон этого неба опускается, и все никак не опустится фосфорически мерцающая обнаженная фигурка Добравы. И продолжали ткаться слова Богомила, широкие и медленные, как все вокруг.
– Но женщина подумала: «Я вижу, он хочет сочетаться со мной. Но ведь Он сам меня создал. Лучше я спрячусь!» И она стала коровой. Но Он тут же обратился быком и в этом образе сочетался с ней. Она решила спрятать себя в курице, но Он тут же стал петухом и в этом образе сочетался с ней. Как не пряталась женщина, Он находил ее, и так возникло все, что существует в парах. Так Он стал своим собственным творением. И, если ты это знаешь, то знаешь и то, что сам являешься его творением. Когда же ты слышишь: «Приносить дары следует такому-то Богу». Или: «Самый справедливый Бог – такой-то». Ты можешь только посмеяться над этими невеждами или пройдохами, поскольку все Боги – это его творение, и все Боги – это Он сам. Он сделал это для того, чтобы стать различимым по именам и образам. Дышащий, Он зовется дыханием. Говорящий, Он зовется речью. Но все то лишь бесчисленные имена его дел. В любом из них Он не полон. Потому лучше называй его Душой. Это единственное, что можно почитать бесценным и полным. По этой же причине: ты – это тоже Он.
Вечерний воздух, подкрашенный тающими голосами и подголосками отдаленного гуляния, изнывающим гудом любострастных хрущей, плеском и призывным женским повизгиваньем у воды, невнятным шумом, наплывающим откуда-то слева, от теряющейся за холмистым берегом дороги, каждую секунду ясный воздух для любого, дышащего им, был полон все тех же зрелых и полных слов, но не каждому, конечно, следовало их различать.
– Как Он узнал в себе душу, так и тот из людей, детей Дажьбога, кто понял, что Он есть душа, становятся всем сущим. Тот же, кто, почитая кого-либо из Богов, говорит: он – это одно, а я – это другое, - тот просто глупец. Он подобен полезному животному. Ведь так же, как многие животные приносят пользу человеку, так и каждый человек приносит пользу Богам. И так же, как человек не хочет терять полезных для него животных, так и Богам неприятно, если человек знает, что он в душе Творца. Ибо тогда этот человек становится душой тех самых Богов, и они не в силах ему в том помешать.
– Так ведь… Глупец тот человек или нет, коль скоро все в этом мире предопределено?
– завороженный словами учителя и вместе с тем - зрелищем купания Добравы, в блеске водяной ризы представлявшейся ему настоящей вилой 172, проговорил Словиша.
– Одни рождаются цесарями, другие – рабами, и это непреложно…
– Так было не всегда. Древле существовало одно только сословие… - и вновь Богомил перешел на иносказание, предоставляющее натурам творческим больше свобод в овладении образом. – Он пожелал расшириться и создал царственных Богов, таких, как Хорс, Перун 181, Сварог, Святовит, Стрибог. Потом с той же целью Он создал Велеса и Макошь, Ладу и Лелю 192, и Дива 203, тех Богов, которые являются воплощением мирского богатства. А после он сотворил Семаргла 214или Переплута, Ярилу 225, Зайца 236и крылатых вил, чтобы они питали все сущее. И после всего Он создал лучший свой образ, ибо нет ничего выше этого образа, - Он создал Правду.
Наконец неясный шум, все настойчивее обращавшийся в отчетливый конский топот и жизнерадостные вскрики, вывел из сумерек, весело мазавших днепровские кручи синевой, небольшую рыхлую группу всадников, с левой стороны, с севера, неспешно вспахивавшую дорожную пыль. И в то же приблизительно время Словиша видел, выходящую на берег Добраву в блестящей водяной паволоке 247. Невольно длинная тонкая шея его выгнулась круче, и на ней проступила пульсирующая жилка. Но сколько бы ни был Богомил поглощен течениями более значащей для него жизни, это не могло остаться им не замеченным.
– Да, действительно, все прежде было душой…. – в его голосе, будь Словиша не так увлечен зрелищем жизни, несомненно, заприметил бы лукавство. – И пожелал всевышний Род: «Пусть будет у меня жена, чтобы я мог произвести потомство, и пусть будет у меня богатство, чтобы я мог совершить деяние». С тех пор в том состоит предел желания всякого, живущего на земле. Но тебе-то следует не забывать, что жена духа – это речь, а его потомство – это дыхание, а его богатство – это глаз и ухо. Помни об этом.
Всадники были уже почти под горой. В таком же сладком, как сам вечер, непринужденном мужском хохоте становились различимы отдельные фразы, щедро изукрашенные щегольскими варяжскими словечками. «Да что… твоя кобыла… ты ж ее кормишь хворостом…- выкидывало все новые вспышки смеха чье-то незатейливое балагурство. – Вон, как у нее брюхо-то разнесло… Конечно, он ее любит… Ах, так ты ее любишь! Так, может, у нее брюхо по другой вине раздулось?..» А Добрава, выйдя на берег, уж собиралась пересечь ту самую дорогу, по которой двигался отряд конников, чтобы достичь того места, где была брошена ее одежда, но замешкала у придорожной ивовой кущи, слыша приближающиеся голоса. Ни ездоки, ни Добрава не могли видеть друг друга, разделенные той самой кущей до последнего момента, но момент наступил.
– Ого-го! – тотчас всколыхнулось несколько голосов, с удовольствием меняя тему своего
пустозвонства. – Еще одна русалка!
– Но эта лепшая будет!
– О-о, куда как! – подзадоривая друг друга, гоготали молодцы, то и дело осаживая не желавших
оставаться на месте лошадей. – Эта хороша. Те чего-то дохлые были, как твоя, Вермуд, кобыла, худые да пузастые. А эта – да-а!..
Конечно, Добрава могла с легкостью избежать этого столь нецеремонного внимания к себе, своевременно укрывшись в листве, но тогда зачем Бог дал ей такую широкую и полную грудь, зачем тогда ей были нужны гладкие могучие, игравшие при движении мышцами, бедра, и сильная молодая спина, и такие лучистые очи? Одно лишь мгновение не зная что лучше предпринять, она в кратком смятении своем сломила подвернувшуюся под руку ветку луговой рыжей лилии, и решительно, высоко подняв голову, шагнула меж конниками, явно ослепляя дерзостью своей красоты.
– Вы что, баб не видели? – небрежно уронила она на ходу.
– Своих-то видели, - отозвался кто-то, - да свои понаскучили.
– А чужие пусть другим наскучивают, - не оборачиваясь поддержала игру Добрава, да вдруг
тряхнула мокрой головой, рассыпав обильные звездчатые брызги.
От неожиданности лошадь одного из всадников резко прянула, отчего тот покачнулся в седле, поднимая новый приступ веселья у своих приятелей.