Русалия

Амутных Виталий

– Эге-ей! – сквозь общий гвалт долетел до Игоря окрик от приближавшейся с правого борта изукрашенной в пух и прах огромной ладьи Свенельда. – А, смотри, надо быть, большая нам удача приуготована! Вишь, наши дикие милашки от торопкости землю готовы рыть!

– Ну, удача - не удача, - кричал ему в ответ со своего судна Игорь, - что загадывать! Это одному Перуну известно!

– Ладно-ладно! Ты и сам видишь, - все так же перекрикивал Свенельд взведенную молчаливостью долгого путешествия веселость, летавшую над Днепром, - знаешь, у этих дикуш чутье зверовое! Чуют поживу! Чуют!

Разумеется, не все княжеские корабли были столь велики и так пышно уснащены, как у Игоря. Но и лодья Игоря в сопоставлении с ладьей Свенельда смотрелась жалким челном. Если борта Игорева судна украшала только выведенная красной краской причудливая вязь воинского славянского знакоположения, то у ладьи Свенельда все было выкрашены красным, а поверху был пущен

золотой узор. И ростр на носу в виде волчьей головы – позлащенный. И багряное ветрило обрамляла кайма из драгоценной златотканой египетской парчи. Сам он, как все росы, живущие хоть в муромских лесах, хоть у голых студеных фьордов, был строен, совершенен телом, белокур, красив лицом, поскольку его предки (что с восхищением отмечали иноплеменники) «никогда не вступали в браки с чужеземными женщинами и благодаря несмешанному потомству сохраняли в своей среде подлинную чистоту рода». А вот наряд его (даже сейчас, в походе) оставался просто вызывающе щегольским: широкие яркие шаровары, собранные в сборку у колен серебряными шнурами, золотые браслеты на обеих руках, а неизменно пребывающие всечасно при каждом воине нож и акинак были столь тонкой заморской работы, что уж начинали смахивать на бабские безделки, - и это все еще было ново для Руси. Собрание жутковато-строгих, но вместе с тем необычайно красивых черт его двадцативосьмилетнего лица создавало впечатление некоторой надменности, что происходило вследствие особо приковывающих к себе внимание широко расставленных светлых-светлых, точно ледовых, глаз. Борода его была сейчас коротко острижена, но в мирные дни он отпускал ее, красил шафраном и завивал наподобие гривы. Впрочем ту же тягу к щегольству, порой просто неуемному, имели и все витязи его дружины. А тысячная дружина Свенельда хотя и считалась частью Игорева войска, все же как бы имела свое, особливое, положение. Сам Свенельд в третьем колене происходил из тех же мест, что и рыжеволосая княгиня и потому, вероятно, пользовался, как ее благодеяниями, так и заручкой всех сторонников «греческой идеи». В его дружине уж многие (и этого они почти не скрывали) вошли в сделку с поборниками мировоззрения пришедшего из Иудеи равви, сына Иосифа. Сам же ухватливый воевода не был сторонником порывистых сумасбродств, хотя и всячески поощрял укоренение нового веяния в своей тысяче.

– Поговорим возле «Не спи»! – прокричал он в последний раз Игорю, и его золото-пурпурная ладья стала понемногу отставать, чтобы вновь присоединиться к двадцати пяти прочим судам своего отряда, заботливо окаймивших пять глубоко проседающих от груза торговых кораблей киевских торговцев – Хозы и Моисея Шемарьи.

Вот уж полгода, как Хоза и Моисей решили прийти в лоно благодати нового духовного иудейского царя – Иисуса Христа, по случаю чего и имена получили новые – Христофор и Михаил. Но всюду, где их знали, по-прежнему кликали с рождения данными им прозваниями.

Понятно, что достичь пышного Царьграда, все еще богатых городов Эллады, изобильной Калаврии и сладкой Фракии можно было только в сопровождении приличного охранительного отряда, готового в любую минуту встретить более, чем вероятных грабителей во всеоружии. На этом поприще и подвизались те из дружинников, для кого возможность обладания золотыми браслетами, шафраном, цветными кожами, изюмом, одеждами из парчи и шелка, златоизукрашенными доспехами, жемчугом и благовониями для своих жен успела стать довлеющей страстью. Возможно, иной победоносный поход предполагал и большую долю добычи, но исход военных походов как правило был непредсказуем, да и цели перед собой он ставил прежде всего иные. Говорили, что прежний князь вообще был весьма суров при разделе трофея, ограничиваясь в выдаче заслуженного воздаяния своим ратникам некой, им установленной, разумной толикой, а целые груды драгоценного добра приказывал предавать огню, дабы не искушать благородный воинский дух. Тех же принципов поначалу вроде бы пытался придерживаться Игорь, да, видать, то ли божественные планы к этому моменту переменились, то ли не было ему с рождения отпущено Олеговой стойкости, то ли и впрямь женская суть своекорыстия в неизбывной борьбе своей возобладала над умами доселе в высшей степени умеренных русичей, только все вернее стремление так и так ублажить свою плоть охватывало даже те сословия русского народа, чьи духовные и правовые особенности доселе испытывали к тому ярую нетерпимость.

Однако то множество лодей, три года собираемое Игорем, целью своего похода ставило вовсе не пафлагонский изюм; оттого торговая экспедиция Хозы и Моисея Шемарьи не могла рассчитывать в таких обстоятельствах на безустанное внимание к себе воинов, да и мало ли какие ужасы могут приключиться, когда эти лютые варяги начнут воевать город Византий ⁵⁴¹. Вообще-то Шемарьи сами почти никогда свои торговые караваны не сопровождали, за незначительную долю выручки перекладывая эту обязанность на более отважных и выносливых наймитов. Но сейчас, в окружении двух сотен великолепных боевых кораблей с полутора тысячами конников в придачу, они, безусловно, могли чувствовать себя в абсолютной безопасности, во всяком случае до тех самых пор, пока войско не перейдет к своим непосредственным обязанностям… Потому, решив в этот раз сэкономить на алчных наемниках, братья Хоза и Моисей приняли план, дойдя до Русского моря в сопровождении столь надежного эскорта, распрощаться с флотилией, прихватив с собой несколько кораблей Свенельда, и самим доставить плоды русской земли в Херсон, Символ и Кафу ⁵⁵², а, может быть, и в Самкерц ⁵⁶³, если дело пойдет гладко. Труднее всего было уластить Игоря отдать несколько боевых ладей им в охрану, поскольку в решении своего великого замысла утрата самой незначительной части войска воспринималась им болезненно. И все-таки запущенная предварительно искусная сеть подвохов и подкопов решила возложенную на нее задачу: опасаясь потерять большую часть рати, князь вынужден был согласиться расстаться с малой толикой, - четыре прекрасно вооруженных ладьи оставались в распоряжении киевских купцов до осени, когда, возвращаясь из похода (уж со щитом или на щите…) княжеская флотилия должна будет, встретив их у Днепровского устья, прихватить с собой в обратный путь.

Моисей (он был на двенадцать лет старше своего девятнадцатилетнего брата), лежа на огромном тюке, до отказа набитом черными лисами, удобно подложив под щеку мешок со шкурками горностая, лениво ронял слова:

– Ты еще слишком молодой и потому глупый, - говорил он брату, сидящему на бочке с воском подле и, выцарапывающему кончиком ножа на крышке соседней бочки коротенькие черточки, производя какие-то расчеты. – Больше за соболя никто тебе не даст. Даже, если бы мы добрались до Венеции. И вообще не крути мне голову!..

Он сердито отвернулся от брата. Из-за того, что корабль был загружен, что называется, до отказа, невозможным оказалось установить основательный шатер, и теперь рассыпчатое тело Моисея шибко страдало от настырных солнечных лучей, забиравшихся под жалкий клочок натянутой над ним тряпки. Разутый, в одних штанах, да и то с распущенными вверху и внизу завязками, всю жаркую часть дня Моисей лежнем лежал на своих тюках. Он лежал на животе, широко раскинув тонкие руки и ноги, и обильный пот торил извилистые дорожки в густых черных волосах его круглой жирной спины. Нудный мерный плеск двух десятков весел, каждый день шесть часов качки (пока корабль находился в пути) да изнуряющее солнце все добавляли пухлому лицу Моисея зелени, а его выпуклым глазам выражения невменяемости.

Хоза, чертя на крышке бочки ножом, продолжал усердно вершить свои вычисления, время от времени при этом проводя по полным ярким губам кончиком языка. В отличие от старшего брата, защищенный милостями молодого возраста, он практически без труда переносил тяготы путешествия. Благодеяния молодости не ограничивались для него стойкостью доброго самочувствия. Хоза был худощав, а продолговатое смугло-матовое лицо его было отмечено той броской и выразительной красотой, какая встречается подчас только у чувственников юга.

Он легко улыбнулся, должно быть, удовлетворенный результатом своих расчетов, поднял большие масляные глаза в богатой опушке ресниц на своего брата и поморщился.

– Если еще следующим летом пойти… И уже, чтобы не пять кораблей…а, допустим… семь… - продолжал что-то вычислять теперь уже в уме и оттого напевно растягивал слова Хоза. – То можно попытать счастье перебраться в Итиль ⁵⁷¹.

– Угу, ждут тебя там… - буркнул, не открывая глаз, Моисей.

– Ну, почему? Шуллам уехал ведь. Накопил денег и уехал. И все говорят, что живет он там

припеваючи.

– Говорю же, дурак и есть дурак… - начинал распаляться старший. – У Давида в Итиле, считай, вся родня жены. Брат ее двоюродный вообще на Острове ⁵⁸²чуть ли не во дворце мэлэха ⁵⁹³служит. А ты что там будешь делать? Рыбу ловить пойдешь вместе с гоями? – он перекатился на бок, оглянулся на всякий случай по сторонам и перешел на отчий язык. – Да, не так мы живем в этом медвежьем краю, как Шулламы в Хазарии. Да, Итиль – чаша полная шелком, соболями, вином, самыми красивыми танцовщицами и услужливыми отроками. Там многие из нас каждый день едят отменную рыбу, которая вкуснее мяса жирного ягненка и мяса курицы. Столица Хазарии, верно, охотно принимает любых пришельцев, - бежавших от суда из разных стран ворюг и душегубцев, еще - понесших ущерб за веру, еще - просто искателей приключений, мусульман, христиан, всяких язычников, но собирают их всех там не для того, чтобы поделиться скопившимися сокровищами, а для того, чтобы те сокровища было кому приумножать и оборонять. В Киеве ты все-таки вырос, все ходы-выходы знаешь, да и соперники наперечет. А там, думаешь, Давид Шуллам захочет с тобой делиться? Шиш!