Русалия
Шрифт:
Палата Магнавра, где и была назначена встреча, помимо вездесущего здесь золота была полна каких-то безумных игрушек. Два огромных льва из золоченой бронзы (похожие на оригинал, как свинья на коня) потешно разевали бронзовые свои пасти, и при этом из их утроб вылетало какое-то странное скрипение, видимо, должное обозначать львиный рык. Над ними помещались бронзовые птицы, в металлическое оперение которых были добавлены ограненные самоцветы. Птицы тоже открывали клювы и тоже издавали непонятные звуки более высокого тона, при этом приподымались их крылья и шевелились высокие хохолки на головах. Кто-то за Ольгиной спиной умиленно ахал и восхищенно вскрикивал, но ей было не до этих глупых безделок, она жадно
Появление императора в палате предупредило особенно торжественное лязганье кимвалов и пугающе внезапно грянувший в сотню глоток гимн-аккламация, - свитый из густых голосов и голосов звонких, он ударился о высокие своды и тотчас переливчатым гудением пронизал задрожавший воздух.
Славим сегодня царя мы из всех высочайшего -
Светоч, хранителя мудрости, знаний божественных,
Чье боголюбие чтят племена отдаленные
И умоляют открыть им дорогу всесветлую
К трону Христа – Всецаря, к золотому свечению…
Как ни обставляла греческая хитрость выразителя господствовавшей идеи крикливыми любодействеными побрякушками, женский глаз Ольги без труда отбрасывал эту липкую сверкающую шелуху, с тем, чтобы разглядеть интересовавшую ее сердцевину. И она отчетливо различала под заслоном золотого сияния худосочного жалкого человека; нездоровая белизна лица его и слабые пальцы ненароком выдавали, что под прикрытием яркого кокона прячется немощное тело, разрушенное хмельным питьем и порожденными тем хворями. (Несколько раз Ольге приходилось видеть людей, позволявших себе прикладываться к ритуальному питию чуть ли не каждый день, но на Руси они были столь презираемы, что жизнь у них обыкновенно складывалась короткая). Это был Константин – объявляемый собравшимися здесь людьми василевсом Ромейской державы. Пожалуй, даже постылый Игорь в сопоставлении с ним показался бы всякой женщине перлом создания, но это, сгорбившееся под тяжестью нацепленного на него злата, существо являлось залогом ее, Ольгиных, свершений, и потому не все ли равно какой этот залог обладал наружностью. Главное – рядом с ним не было августы Елены, и это показалось княгине хорошим знаком.
– Радуйся царь! – выдохнула из себя Ольга, лишь только утихли громы велеречивого гимна,
выдохнула с таким чувством, что чудо, как из нее при этом вместе со словами не вылетела и самая душа.
– И ты радуйся, княгиня, - сдержанно отвечал на ее приветствие Константин. – Так много приходилось слыхивать о мудрой среди разумных и разумной среди мудрейших, чьи прекрасные женские руки умеют крепко держать кормило Русского царства, и прокладывать путь своему…
Ольга поняла, что здесь ее воспринимают ели и не полной дурой, то уж во всяком случае бабой обычной, туповатой, падкой до разукрашенного обмана. На то она ответила самой себе тайной улыбкой, а на лице поторопилась изобразить удовольствие.
– … и вот эта разумнейшая из правительниц, - продолжал растабарывать Константин, - чувствуя нежной душой своей потребность обретения духовного отца, искала благодать Всецаря, произошедшего из левитского колена Иуды. Ибо видела каждый день совершаемые им чудеса: как его святой силою слепые становятся зрячими, прокаженные – очищенными, расслабленные – богатырями и даже мертвые единым его словом способны вновь восстать к жизни. Не даром же Давид славил его благодать: «Благодать излилась из уст твоих, посему благословил тебя Бог навеки…»
Как бы млея от удовольствия, доставляемого воспоминанием о чудесных строках еврейской книги, Константин даже прикрыл веки и все длил бесконечную цитату, так что облеплявшие его патрикии и всякие новелиссимы 3391, переглянувшись, принялись тихонько подвывать.
– Нет Бога милостивее! Ведь даже, человек совершивший за свою жизнь грехов больше, чем песчинок в Ливийской пустыне, но воспринявший купель божественного крещения, будет омыт от всех прегрешений. Зная это, наша дражайшая гостья, царица могучих росов, решила ступить на путь святости…
Ольга уже едва удерживалась от смеха. Все, что сейчас вливалось в ее уши, было похоже на то, как если бы дурак, неученый скоморох взялся бы перекривлять недоступную его темному неуспокоенному уму речь волхва. Так криворукий бездельник кичится перед искусником своим невежеством: «Ну и что! Я тоже так могу. Раз-два и готово!» Вот даже очищение, на достижение которой русские мудрецы считали необходимым положить десятилетия подвижничества, со слов этого пустобреха, оказывается, способно было заполучить одним мимолетным обрядом. Все это напоминало лавку, торгующую благочестивыми понятиями. Но Ольга вполне отдавала себе отчет, что в лавку она и пришла, и задача ее здесь была не изобличать шельмовство торгаша, но самой, приложив старания, перехитрить плута. Оттого слова оставались словами, и только между ними княгиня стремилась выделить истинные движения души говорящего. И ей казалось, что она различает кое-какие намеки, скользкие недоговоренности, будучи почти убежденной, что торг состоялся прежде, и некий невещественный договор давно уже подписан к удовольствию обеих сторон.
– … и где же, как не в благословенном городе Константина, было ей найти свою Силоамскую купель, чтобы смыть все скверны божественным крещением, сменить смерть на жизнь а грех на святость…
Что ж, не было ничего удивительного, что после таких-то слов русской княгине было предложено незамедлительно проследовать в одну из церквей для того, чтобы там поскорее обрести святость. Яркая шумливая толпа под возобновившееся бряцание струн, под экстатические трели евнухов повалила на двор. Ольга шла бок о бок с василевсом, и большую испытывала гордость за то, что смогла довести себя до сего момента, и досадовала, что пока ей предстоит не тот обряд, который перед лицом толпы объединит их судьбы, а в истинной сущности своей опустит к ее ногам лестницу, ведущую к золотому небу.
Ольгу несколько изобидело, что крестить ее привели не в тот, огромный, как гора, пресловутый храм, носивший имя Премудрости, а в небольшую церквушку, жизнь которой была столь же недоступна ромейскому народу, как и все, что происходило здесь, за семью заслонами, ограждавшими от плебейского любопытства упоительные владения Большого дворца. Но тут же в этом обстоятельстве ее изворотливое желание исхитрилось отыскать подходящий толк: конечно, зачем перед народом, соединенным определенными правилами, оглашать недавнюю непричастность к ним их будущей августы; пусть думают, что она всегда была прикосновенна к их законам.
Все, что обступало Ольгино самосознание гудело и колыхалось, и влекло куда-то. Много времени не прошло и «куда-то» определилось как очередное свидетельство неуемности тутошней похоти. Низ внутренних стен церкви был выложен многоцветными мраморами, а верх – мозаиками. Толстые яшмовые и порфировые колонны, капители которых были украшены тончайшей резьбой, подпирали широкий купол. Лучи света, проникающие сквозь прорезанные у его основания оконца и отраженные от неровных золотых кубиков мозаики, создавали ощущение некоего зыбкого мерцающего пространства над головой. В отблесках множества свечей и лампад насмешливо подмаргивали блики на бронзовых лампадофорах, крестах, плакетках, алтарных дверях с тонким вытравленным рисунком и богатых окладах икон. И вся эта рукотворная пышность, на самом деле символизировавшая одну только алчность неразвитого рассудка, тщилась превзойти очарованием созданный Богом мир, от которого собравшийся здесь люд отделяли всего-то цветные каменные стены.