Русалия
Шрифт:
Мужики, бабы, их дети и старики протягивали Богомилу всяческие гостинцы: ломти калача, худенькие свертки беленого полотна, сушеную рыбу, мотки толстых серых ниток, свитых из козьей шерсти. Волхв неизменно все это отклонял, впрочем, не слишком успешно, поскольку мужичок вдруг стал обнаруживать пронырство, достойное самых ушлых торгашей:
– Да зачем же так, святейший человек, ото всего-то отбиваться? – увещевал он несколько рассеянного Богомила. – Ведь люди от души дают. Так можно и взять.
И если волхв не успевал очувствоваться, на какое-то время разорвав путы своих дум, мужичек брал все, то ни давали и заботливо укладывал в высокий плетеный кош, составлявший
Уже по тому, что люди у дороги встречались все чаще, можно было сделать вывод, что цель близка. А в самом Киеве прибытие Богомила вызвало воистину переполох, какого город сей, может, не знал с того дня, как лет тридцать тому ночью по небу на западе летело Перуново огненное копье. Все вдруг от мальчишки-подмастерья до степенного волхва забегали, загомонили, обмениваясь одной и той же новостью, очень быстро новостью быть переставшей. Но задолго до того, как та сумятица снизошла на город, Ольга уже была оповещена о приближении Богомила. Она, конечно, встревожилась, наблюдая неслыханное возбуждение, чрезвычайную восторженность, которые высекал из киевлян один только слух о прибытии знаменитейшего волхва, ведь княгиня никак не подозревала о намерениях этого пришествия. На всякий случай, если волхв в обиде на ее непочтение к русским устоям явился в Киев народ мутить и на бунт подымать, княгиня велела своей дружине распределиться по городу и быть настороже, быть готовыми во всеоружии встретить любые возмущения.
Когда Богомил подходил к Подолу, его уже успела облепить громадная ватага шумливого люда. У ворот крепости она удвоилась и едва ли не на руках внесла его в город. Однако у княжеской дружины хватило благоразумия и выдержки, чтобы не выкинуть какой-нибудь опрометчивости. Шумно обмениваясь самыми невероятными догадками относительно цели появления в их краю достославного облакопрогонителя (ведь он за все время не проронил о том ни полслова), толпа сопроводила его до широких ворот, украшенных большим резным солнцем и маленькими солнечными крестами вокруг него, до ворот единственных на весь Киев, поместившихся меж череды полуторасаженных бревен с заостренными верхушками, составлявшей гродьбу княжеского терема. Здесь народ рассыпался по околотку, однако не торопясь расходиться. А Богомил, перед которым вдруг растворили не просто калитку, но сами ворота (в чем, разумеется, не было насущной надобности), ступил на теремный двор.
Ольга не вышедшая встретить волхва ни только к крепостным воротам, но и к своим собственным (частью – по причине растерянности, частью – от затаенной обиды), все же вынуждена была показаться на крыльце. Она никак не могла вырешить, какое выражение ей выгоднее придать лицу, в минуты этой негаданной встречи. Наконец остановила свой выбор на образе, соединявшем в себе радушие и важность с легкой тенью невнятной кручины.
– Поклонение Световиту, обитающему на земле, обитающему в небе! – с крыльца приветствовала Ольга Богомила, на глазок прикидывая сколько же сотен человек рассыпано там, за городьбой. – За какие такие заслуги удостоены мы счастья видеть у себя (она выделила голосом «у себя») того, чей лик светится божественным Знанием, кто богат славой и вернее, чем хлебом, питает себя помышлениями о высшей сущности? Да пошлет тебе Род полный срок жизни!
– Да будет Род и к тебе милостив, княгиня, - отвечал волхв, остановившись у крыльца и, как видно, не собираясь подниматься на рундук 3271, огороженный замысловато вырезанными и еще того прихотливей раскрашенными балясинами, на котором в окружении нескольких человек домашних стояла княгиня. – Я возьму Святослава в ученики.
Жаркий ропот пополз от кучки к кучке стоявшей в стороне челяди, добежал до забора, перекинулся через островерхую городьбу, прыснул по одной толпе зевак, переметнулся на другую, и вот точно невероятных размеров существо растворило свой зев, будто голос Ящера, вынырнувшего из-под земли, охватил пространство, полетел от окраин к княжескому терему. В этом неистовом гаме кто-то славил Богомила, кто-то выкрикивал имя Святослава, кто-то воспевал Рода, кто-то выхвалял Ольгу… А сама княгиня, оторопело озираясь по сторонам, пыталась припомнить, что она вот только что придумала ответить волхву. Но теперь, она видела, это уже не имело никакого значения, поскольку за нее ответ дал народ.
– Что же тут сказать… - затопталась на месте Ольга, так как оставаться на рундуке становилось просто неприличным.
Она стала спускаться по ступеням. Накинутая на плечи соболья шуба разошлась, н стало видно, что под ней белая шелковая рубаха с красными рукавами, расшитыми золотой и серебряной нитками, с жемчужной обнизью. Княгиня поклонилась волхву.
– Милости прошу в терем взойти. Не здесь же нам разговоры говорить, - ясными васильковым взором испытующе заглядывала в глаза Богомила Ольга, вкрадчиво лопоча; а челяди крикнула: - Воду сварите. Щука, китайский лист достань из крабицы 3282. Стол изладить! И чтобы сарацинское пшено…
– Не тормоши людей, - остановил ее распоряжения волхв. Я сюда не за сарацинским пшеном явился. Где Святоша-то?
– Святоша? Дак… - Ольга оглянулась по сторонам. – Вот он.
Святослав стоял в первом кругу обступивших крыльцо обитателей обширного княжеского двора, и, как видно, прискучась однообразием общественной оживленности, привалился плечиком к бедру находившегося рядом мосластого дядьки Асмуда и сосредоточенно что-то изучал в крохотном лубяном коробке, зажатом еще пухловатой пятерней на широком запястье.
– Что это у тебя? – спросил, подойдя к нему, Богомил, спросил с натуральной заинтересованностью, вовсе без всякой покровительственной умиленности, с каковой обыкновенно обращается к малолетку старший.
– Это жук, - спокойно поднял на него глаза малец и отвечал серьезно.
– Жук! У него жук! – разнежено закудахтали вокруг, стремясь, разумеется, прежде всего перед Ольгой выставить свое благорасположение.
Но в лице Богомила не было и тени этой слащавой восторженности, и, убедившись в этом, Святослав добавил:
– Еще снег. Все жуки спят. А этот проснулся. Потому у него дел много. Всяких. Я его на завалинке у Добравиного дома нашел… - и зная, что это, последнее, обстоятельство вызовет неудовольствие в глазах матери, отважно посмотрел на Ольгу.
– Сколько же тебе лет? – спросил тогда Богомил. – Шесть?
– Мне… Мне вот сколько, - не без гордости выставил перед собой пятерню свободной руки Святослав.
– А зачем ты жука в коробок посадил?
– Может, ему холодно.
– Но ты же сам сказал, что у него много дел. Для этого он и проснулся пораньше. Отпусти его, дорогой. Ведь он должен выполнить поручение Бога, скрытого в нем.
– Бог в жуке?! – круглым толстым смехом закатился Святослав. – Бог в жуке сидит?
Вокруг этих двоих, Богомила и Святослава, все так же оставались люди, и, верно, они как-то там двигались и что-то говорили… Но голоса их становились тоньше, а движения слабее, краски одежд – бледнее, они таяли, подобно утреней дымке над водой, а вместе с ними исчезали, растворяясь один в другом княжеский терем, семейные избы, мыльня, хлебня, деревья, облака.